Новость - [45]

По тому, как Ульрика наклонилась ко мне, я догадываюсь, что голос у меня опять пропал. И я тихо продолжаю:

— Тогда у многих были такие лица, как будто их вдруг застукали. Но я впервые почувствовал это, только когда господин Леммель уже умер и мне рассказали, что про него было слышно. Когда я еще и в школу не ходил, он был директором сберегательной кассы. Значит, он умел не только быстро бегать, но и считал отлично. С другой стороны, он был очень упрям. Больше того, что можно было позволить себе в те годы. Незадолго перед тем как я пошел в первый класс, он встретил утром на перекрестке господина Рабеншмидта. Тот именовался руководителем местной группы, то есть был одним из начальников в нацистской партии, вождь которой хотел, чтобы его славили всякий раз, когда сходятся два человека. В коричневой форме, которую никто не посмел бы обозвать форменкой, господин Рабеншмидт вышел из общинного совета, подошел прямо к господину Леммелю, молодцевато вскинул правую руку и сказал: «Хайль Гитлер, земляк Леммель!» А тот в ответ только приподнял шляпу и произнес: «Добрый день», как он привык это делать обычно.

— О, — с усердием отличницы вставляет Ульрика. — Я поняла: господин Леммель был антифашистским борцом сопротивления.

— Нет, — говорю я негромко, но с нажимом. — Нет. Он был только директором сберегательной кассы. И ему нравилось ходить в черном пальто и в зеленой шляпе. И все упрямство, которое он себе позволял, заключалось в том, что он, здороваясь, любил приподнимать шляпу.

— Жаль, — говорит Ульрика.

— Да, — подтверждаю я, — жаль. Или нет. Во всяком случае, они его забрали. Они пришли за ним ночью, все в коричневой форме. А когда они затащили его за колючую проволоку, то набросились на него и стали бить ремнями и каблуками. Они притворились, что хотят спросить его: «Ну, как оно звучит, как звучит немецкое приветствие?» Но на самом деле они только орали на него, ты — свинья, орали они. И господин Леммель с трудом поднялся с земли, выплюнув передние зубы в песок, и наконец притворился, что отвечает им «Хайль Гитлер!». Этот урок продолжался много лет. Наконец они отпустили господина Леммеля в сберкассу, но уже последним конторщиком. Господин Рабеншмидт в любой день мог убедиться в том, насколько хорошо усвоен господином Леммелем данный урок. Потому что я как раз в это время пошел в четвертый класс и каждое утро встречал господина Леммеля на том же самом месте, и каждый раз я молодцевато вскидывал руку вверх и молодцевато орал немецкое приветствие.

Тут у меня действительно появляется такое выражение лица, будто меня застукали. У меня такое ощущение, что я разгрыз зернышко горького миндаля. Мы слышим, как жужжат мухи, которых мне не удалось поймать. Ульрика сидит некоторое время очень тихо, потом подходит ко мне и гладит по плечу.

— Но ведь ты всего этого не знал, — говорит она.

— Нет, — говорю я, — не знал. Но разве это может утешить, если ты вдруг обнаруживаешь, что коза, которая и думать-то не умеет, оказалась умнее, чем ты.

В комнате снова воцаряется тишина. Ее нарушает звонок будильника, доносящийся из кухни.

— Картошка!

Моя дочь уже в дверях. Однако прежде чем выбежать из комнаты, она оборачивается опять ко мне и говорит:

— Но ведь это был совсем не прекрасный сон.

— Совсем не прекрасный. К сожалению.

Перевод П. Чеботарева.

Хвалебное слово родным местам

Красота этой местности недоступна туристу. Он рвется к тенистым долинам и залитым солнцем горам в поисках игрушечных деревушек, утопающих в цветах на живописных склонах, или озер, отливающих серебром. Ничего этого здесь и в помине нет. Его глазам откроется лишь бескрайняя сухая пустошь, поросшая редкими соснами и перемежающаяся скудными песчаными полями и заболоченными лугами; а островки деревень в этой глухомани застроены домиками, не претендующими на архитектурные красоты.

Сокровища этих мест не открываются поверхностному взгляду, их надо почувствовать. Чувство это на дороге не валяется. Кто не сумеет его отыскать, тот так и уедет ни с чем.

Я говорю о моих родных местах, о северной части Оберлаузица. Здесь я вырос, здесь обучился моей первой профессии и узнал много важного для теперешней. Для меня все здесь нераздельно слито. Люди, с которыми я в те годы работал бок о бок, щедро делились со мной своими сокровищами. Уже ранним утром наш бригадир, не успев слезть с велосипеда и скинуть с плеч рюкзачок с бутербродами и фляжкой кофе, спешил выложить нам очередную историю. К примеру: кошка перебежала ему дорогу, вся черная как смоль, а на мордочке — крошечное белое пятнышко; бывает же такое! За завтраком подмастерье подхватывал тему, и рассказ о кошке превращался в целую историю о трехногой собаке, которая однажды за несколько часов пробежала пятьдесят с лишним километров от Гёрлица до Мускау. За обедом речь шла уже о строптивых лошадях бывшего барона Шлотхейма, перемахивавших через любую изгородь. Двадцать самых разных историй за один день, заполненный трудом. А вечера в кругу семьи или друзей давали мне еще двадцать, и каких только чудес в них не было! За пивом предпочитались рассказы о забавных событиях, за шнапсом — о диковинных. Одному хватало трех фраз, чтобы набросать грандиозную картину, другому доставляло удовольствие извергать потоки слов по поводу ничтожного случая.