Новость - [42]

— А коза?

— Она не хотела лезть в тележку.

— В какую тележку?

— Это была такая небольшая тележка нашего соседа Симманга. Бабушка всегда брала ее у него, потому что у Греты была дурацкая привычка вдруг останавливаться посреди дороги. Встанет как вкопанная, и ни палкой, ни лаской с места ее не сдвинешь. Но ведь ее приходилось регулярно водить к козлу.

— К какому козлу? — спрашивает Ульрика быстро.

Да, этот вопрос надо было предвидеть. Ульрику на мякине не проведешь. Она хочет все знать в точности и не отстанет, пока не поймет.

— Видишь ли, как бывает, — объясняю я. — Коза — это коза, правда. Но только пока дает молоко. Молоко она дает, если у нее есть козлята. А козлята появляются только в том случае, если, понимаешь…

— Она была у козла, — говорит Ульрика. — Это ясно.

— Да, — облегченно вздыхаю я. — А козел был в деревне, где школа, у человека по имени Натуш, он был инвалидом еще с первой мировой войны. Добираться туда километра три. И, так как благородная бородатая особа умела неподражаемо мекать, но двигаться с места не желала, ее приходилось возить. Рано утром, между семью и восемью. Бабушка делала все самые важные вещи именно утром, между семью и восемью часами. А поскольку мой дедушка старался не вникать в козьи проблемы, хотя он с удовольствием сдабривал свою кашу щедрой порцией молока, в строку шел я.

— Куда шел?

— Так, кажется, тогда говорили. Шел в строку. В дело шел. В виде исключения я в таких случаях получал право прогулять школу. Но не думай, что это было для меня такой уж радостью. В этот день веселиться не приходилось. Я хорошо знал, что меня ожидает. Я должен был впрячься в оглобли и вести тележку. Да еще напяливать на себя барахлянку.

— Ага! — Ульрика поднимает указательный палец, как всегда, когда ей в голову приходит удачная мысль — Вот это, именно это слово я и не разобрала. Барахлянка. Его-то ты и шептал во сне.

Ах ты дьявол меня заешь! Надо же было впутаться в такую историю. Только сейчас я понимаю, что Ульрика и не могла бы никак понять это слово. Оно ей так же непонятно, как если бы я вдруг сказал его на другом языке. Но, может быть, от этих бесконечных объяснений я перейду наконец к самой истории.

— Барахлянка, — объясняю я ей несмотря ни на что терпеливо, — это были у меня в то время такие сильно затасканные брюки, которые в шагу уже довольно здорово провисли. На них было много заплат, поэтому материал был тяжелее, чем на обычных штанах. Сюда же относился растянутый свитер и пара огромных рыдванов.

— Рыдванов?

— Ну, сапоги дедушкины. Подошвы у них совсем почти стесались. Но, кроме единственной пары ботинок, обуться мне было не во что. Ботинки надо было приберечь для школы, так же как черные лыжные штаны и голубую блузу с алюминиевыми пуговицами. Это же была уже не барахлянка, это была форменка.

— А, — говорит Ульрика опять с недоумением, — значит, форменка.

Я сжаливаюсь над ней и опять пускаюсь в пространные объяснения:

— Видишь ли, у нас были свои понятия. Тот, кто хотел что-то стоить, должен был одеваться в форменное. Понимаешь? Сейчас все совсем иначе, правда? А в то время популярно было все, что немножко смахивало на форму. Форма была в моде. Где-то на фронте дрались солдаты в чистейшей, отутюженной форме и в начищенных до блеска сапогах. Мы видели их по воскресеньям в кино.

— Но разве можно не испачкаться, когда дерешься? — спрашивает Ульрика.

— Снаружи — обязательно. Это мы знали даже несмотря на то, что показывали в кинохронике. Но грязь у них была внутри. Однако мы-то об этом даже не подозревали. Мы считали их самыми храбрыми и самыми лучшими солдатами в мире. Мы-то и вправду верили, что они сражаются за наш маленький домик, за дедушкину кашу, за бабушкину козу. Мы отсчитывали каждый год с нетерпением, хотели сами побыстрее стать солдатами. Чтобы хоть немного быть на них похожими, мы надевали форменку и терпеть не могли барахлянку.

— Странно, — говорит Ульрика, — как можно быть грязным изнутри?

— Это была грязная война, — отвечаю я. — И кроме того, не забывай: это сон.

Ульрика наклоняет голову и смотрит на меня снизу вверх, наискосок. Так она любит выражать свое недоверие. Но я не хочу больше влезать ни в какие объяснения, иначе я пропал, и я быстро продолжаю рассказ:

— Ну ладно! Тяну я, значит, тележку Симманга, утро, как раз между семью и восемью. Когда я оборачиваюсь назад, вижу Гретин хвост. Она вертит им, как пропеллером. Дело в том, что эта тварь так же любила ездить, как и ходить. Обтянутые железными ободами колеса подскакивали на корнях и камнях. Грохотали они ужасно. Сзади шла бабушка, которая держалась за борт тележки и уговаривала козу: «Чо шумишь-то, Греточка, тихонько, тихонько».

— Жалко, — говорит Ульрика.

Я не совсем понимаю, по поводу чего у нее возникли сожаления. Может быть, ей тоже хотелось своими глазами увидеть спектакль, который разыгрался, когда мы затаскивали козу на тележку. Задом наперед, конечно, хвостом к оглоблям. Но я-то рад, что избавился от этих страданий. Я уже в пути.

— Вот, — продолжаю я, — так оно и было. Я тянул тележку и время от времени оглядывался, а когда мы добрались до кладбищенского пригорка, я заметил над колесами кроме козьего хвоста и бабушкиного платка еще кое-что.