Новость - [12]

Как же он им распоряжается? Хмурый как туча, он отправляется гулять по улицам. Оглядывает витрины, дивится: как они пестрят и всякой всячиной заставлены. Перед одной неожиданно останавливается и начинает изображать стоящий в ней манекен. Прохожие замедляют шаг, улыбаются, и Домель доволен, Домель рад, жмурится, как кот весной на солнышке, стреляет глазом вслед молоденьким девицам, женщинам с детскими колясками, вообще всем женщинам подряд. Но это, положим, вполне естественно. Ведь за баранкой, а Домель, как вы знаете, за ней уже сколько лет, во всех — будь то женщины, или мужчины — волей-неволей видишь только пешеходов. Так что, повторяю, ничего удивительного тут нет. И вы вот хоть и не мужчина, а прекрасно понимаете. Ну а дальше по пословице: чем дальше в лес, тем больше дров. Девушки валом валят, только что закончилась смена, все спешат: одни на своих велосипедах едут, другие пешком — к вокзалу, чтобы на электричку успеть, старшеклассницы оценивающе посматривают вокруг, кто во что одет, матери от магазина к магазину тащат за собой своих любимых чад — словом, людской водоворот, и Домель в нем. Вдруг откуда ни возьмись нечто вроде переходного мостика: дорогу там строители ремонтируют. Домеля увлекает поток, он преодолевает одну ступеньку, другую, все вверх и вверх, поднимает глаза и… видит женские ножки. Мужики у нас в таких случаях говорят: ну все, пиши сгорел парнишка, заведу-ут! Тут, понимаете, сама собой запятая обозначается в этой истории, потому что, честное слово, я даже не представляю, как вам, женщине, объяснить, как какая-нибудь пара женских ножек может подействовать на мужчину. На такого, как Домель. Тридцать пять лет от роду. Жена-дети. Хорошая работа. Всегда разумник такой.

Но куда это подевался его ум да разум? Домель, ступенька за ступенькой, — за женщиной, за ноги взглядом уцепился — не отпускает. Так и потопал за ней, как на поводке: куда она, туда и он. Прошлись улицей, в магазины заглянули, наконец в обратный путь — через мостик к центру, а там — в автобус. Домель поднимается на площадку, блаженно вбирает в себя запах ее волос и забывает проезд оплатить. Остановка. Они выходят и вперед, вперед, до самой окраины, а там уж и рабочий квартал, в одном из домов которого женщина и исчезает. Домель устраивается на груде бетонных плит. Автобус его давно ушел, но он про него и думать забыл и даже не замечает, что надвигается вечер. Он упорно смотрит на дом, считает до двадцати трех, и в этот момент в одном из окон вспыхивает свет. Вы догадались, конечно, — совсем это неважно: у нее ли свет в окне или у кого еще. Домель думает, что у нее. Его уже как лихорадка трясет: в коленях дрожь и голова кружится. Слава богу, что он сидит, не то скрутило бы его здесь и бросило на песок, под деревья, меж сосен и елок. И пришла бы та самая минутка, а вы знаете, что это за минутка и к чему она ведет. И обстоятельства требуют иной постановки вопроса: сколько женщин, думает Домель, сколько красоты, сколько жизни вокруг, и отчего же изо всего этого мира — один-разъединый выбор?

И кажется ему вдруг, что ужасно много упустил он в жизни.

Но здесь он, конечно, лишку хватил. И немалого. Это верно: много женщин у мужчины может быть, но жизнь-то — она одна! Так чего же тогда метаться, не быть с одной, со своей женой, коли любишь-то? А Домель, конечно же, любит жену, а вы как думали? Он позвонит ей (и на поезд Домель уже опоздал), скажет, чтобы понапрасну не тревожилась…

Ну вот я почти что все и рассказал. Осталось, пожалуй, только добавить, что, придя в себя, Домель встал и осмотрелся. Обнаружил, что находится на опушке соснового бора, который одним своим крылом подступает к рабочему кварталу. Вы уже знаете: сосны, березки, трава, жучки. И снова сосны, березки… Но махонькая разница — кажется Домелю, будто на этот раз глядит он в область неведомого. Откуда-то из тайников памяти всплыло и овладело им чувство, что родилось в душе его еще в школе, когда он впервые увидел атлас по истории, увидел и удивился. Старая карта робким пунктиром рядом со Средиземным морем определяла приблизительные очертания северных границ Африки. Южнее — там, где пути вели в глубь загадочного континента, — неуверенной штриховкой были обозначены горы. А выше несмелой рукой выведено: Hic sunt leones. Здесь — львы. Больше ничего. Но именно поэтому Домелю так хотелось туда попасть…

Вот теперь Бруно и вправду закончил свой рассказ об этом Домеле. Он допивает кофе. Похоже, что он очень устал. Кстати, вряд ли, думается, история эта приняла бы иной вид, если бы поведать ее пришлось не женщине. Но, верно, хорошо и так, как было. А то бог его знает, какие душевные пропасти открылись бы нам вдруг в своей бездонной глубине.

Перевод С. Репко.

По обычаям предков

Истории Бруно. Он рассказывает их не вдруг. Сначала его надо поймать за рукав куртки и подвести к месту событий. Например, на деревенскую площадь, к фасаду старого крестьянского дома с острой крышей. Да и час должен быть соответствующий, скажем, около одиннадцати — конечно, вечера. Ну вот, теперь начинай!

— Н-да! — произносит Бруно. — Здесь, значит, это и было. Там вон стояло майское деревце. А где я сейчас стою, стоял Ваурих. А…