Новоорлеанский блюз - [40]

Муса сел на матрас и увидел перед собой Стеллу ‘Нгози. Она стояла, обхватив себя руками и зажав ладони под мышками. Он провел пальцами по гладким щекам и схватился за голову. Нащупав пальцами косички, он сразу понял, что больше не спит — ведь во снах Божественная Луна всегда требовала от него ходить с опрятной прической.

— Стелла ‘Нгози! — закричал он. — С чего ты решила, что тебе позволено прерывать магический сон закулу? Особенно, когда этот сон необходим для добрых дел! Ты не веди себя со мной развязно, Стелла! А то, знаешь, я ведь могу сделать так, что твое влагалище станет таким узким, что и земляной орех в него не войдет, а тогда Татенда будет вынужден искать nay пау за пределами супружеской кровати!

Муса был уверен, что сказал именно это. Однако в течение пяти дней после магического сна все, что слетало с его губ, походило на абракадабру из потока слов на замба, икоты и непонятных выражений на таинственном языке предков.

Смущенная Стелла молча смотрела на него, но раз уж она осмелилась хлопать по щекам спящего закулу, то уж теперь отступать не собиралась.

— Закулу! Да это же Кудзайи! Вождь послал меня, чтобы разбудить вас. Он сказал, что Кудзайи умирает.

Муса несколько секунд в упор смотрел на нее пустыми глазами, затем энергично затряс головой из стороны в сторону, пытаясь вернуть себе способность здраво мыслить. Он произнес краткую молитву, прося у Божественной Луны прощения за прерванный сон, и позволил Стелле помочь ему подняться (ведь пятидневный сон отнимает много сил у мужчины). Он слегка удивился, не обнаружив на себе никакой одежды, поэтому примерно десять минут у него ушло на то, чтобы размять затекшие суставы, а потом просунуть конечности в рукава и штанины; еще десять минут ушло на то, чтобы несколько раз пересчитать пальцы на ногах, перед тем как натянуть башмаки.

— Ну пошли, — наконец сказал он.

Когда закулу подошел к дому вождя, Тонго был на грани безумия от горя и тревоги. Деревенским женщинам удалось отвести его прочь от рондевал, и теперь они смогли подойти к Кудзайи, а он метался между дверью и калиткой, ломая руки и дергая себя за волосы. Его жена умирала. В этом он был убежден, а потому не переставая задавал себе один и тот же вопрос, на который никто не мог бы дать ему ответа.

— Чем заслужил я такой удар судьбы? — снова и снова вопрошал он.

Появление Мусы, который шел заплетающейся походкой и что-то бормотал на ходу, как пьяный, слегка успокоило Тонго. Закулу, похлопав его по плечу, сказал:

— Не волнуйся, друг мой, час Кудзайи еще не пробил. Неужели ты думаешь, я остался бы в неведении, если бы она готовилась присоединиться к нашим предкам в саду Тулоко?

Тонго был обречен еще на один час беспокойных метаний, безответных вопросов и проклятий, прежде чем Муса вышел из его спальной хижины с какой-то страдальческой миной на лице, словно он долго щурился от сильного ветра. Тонго немедленно рванулся к нему с вопросами, но закулу не проронил ни слова до тех пор, пока не отвел своего друга подальше от деревенских женщин.

— Ну что? — взмолился Тонго. — Скажи, Муса. Ну как?

Лицо шамана исказилось, но через пару мгновений на нем появилось более или менее обычное выражение.

— Послушай, что я скажу тебе, Тонго, — произнес он. — Лучше бы ты не рассказывал мне про обезьяньи уши. Ведь очень трудно оказывать помощь человеку, постоянно сдерживая смех.

— Муса. Умоляю тебя. Ну скажи, что там. С Кудзайи все нормально? Моя жена умрет?

— Умрет? Конечно, нет. У нее маточное кровотечение, но это пустяки; пусть полежит две недели в постели, и все будет в порядке. А твой ребенок нетерпелив, друг мой; ему всего шесть месяцев, а он уже пытается вылезти наружу и посмотреть, что творится на этом свете! Поверь, мне было очень непросто убедить его побыть еще немного там, где он находится. Я даже должен был рассказать ему несколько страшных историй о снеге, морозе и леденящем ветре, от которых твой чоко не сможет укрыться, и только после этого он согласился не спешить с выходом наружу. Мне думается, бедный ребенок уверен, что родится эскимосом.

Едва ли Тонго слышал то, что говорил ему Муса. Согнувшись в поясе чуть ли не под прямым углом, он с облегчением ловил открытым ртом воздух, словно ныряльщик капента, только что выбравшийся на поверхность.

— Я могу ее увидеть? — спросил он.

— Не думаю, что сейчас это необходимо.

— Она спит?

— Нет, но я не думаю, что она захочет сейчас тебя увидеть.

— Что? Что ты несешь! — закричал Тонго и, оттолкнув Мусу, преграждавшего ему путь, вошел в спальную хижину.

Закулу, вздохнув, пожал плечами. Ну и денек сегодня. Хуже не придумаешь. То ему кажется, что он все еще не выбрался из причудливых видений, из бесформенного нагромождения фактов и событий, увиденных в магическом сне; то он сталкивается с обыденной и мрачной реальностью повседневной жизни, видя, как его друг делает все возможное для того, чтобы разрушить свой брак. А он должен был попытаться примирить эти две реальности, вмешавшись в таинство рождения. И противоречия примиряемых им сторон не казались столь уж важными — по сути, они напоминали спор о выборе места для строительства переправы через давно высохшую реку.