Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР - [17]

Приехали братья из Вологодской губернии по земельному делу судиться от деревни за очень нужные клинья с какими-то очень дерзкими выселками. А заодно зашли по точному адресу, на особой бумажечке за голенищем, к Кольцову Михаилу — получить от него список безбожной советской литургии для умерших честных беспартийных крестьян. А также полный порядок красных октябрин и наименование революционных вождей для крестьянских младенцев на каждый день в году.

Не знаю, какой шустрый селькор твердо убедил деревню, что у меня безбожная литургия есть и напечатана и продается за полтора рубля. Посланцы были тверды, настойчивы, совали полтора рубля, ввиду отказа предлагали пожертвовать полсотни на Красный Крест, а главное — доказывали безвыходность положения.

— Выручите, дорогой партийный товарищ! Нам ведь не зря адрес даден — толковый человек давал. В вас видим спеца по этому делу! Нам и на клинья наплевать, пропади они к черту, но только в сельсовет доставить красные списки на безбожные требы: вся деревня стонет. Поп — первейший спекулянт, без меня, говорит, не обойдетесь. Даже старики почти никто не верует, но все же литературка непременно нужна для помощи. У нас комсомол — сущие молодцы-пройдохи, за все ребятки берутся. Но сами поймите: без поваренной книжки — ни хоронить, ни октябрить. Дверь узка в могилу, а вот и той нет. Мертвым телом хоть забор подпирай. И в сороковины, когда поминать, — ни речей, ни песен не приготовлено: такая обида с пустыми руками возвращаться, прямо до слез. Поп засмеет, все каркал, что без него не обойдемся, вот и выходит правда!

Я убеждал Каравайченковых, что все это ерунда и сущие пустяки. Что не в обрядах дело, а в избе-читальне, в ликвидации неграмотности, в сельскохозяйственном кооперативе, в комитете взаимопомощи, в коллективной запашке, в борьбе с самогоном, в тракторе, в агрономе, в газете, в кино, в кольцевой почте. Г ости мерно кивали маятниками голов, полностью подтверждали. Но младший не удержался и, потупив глаза, неспокойно перебил:

— Фабричных все-таки с похоронным маршем провожаете. Крестьянство в полном тоже праве жить по новой форме. Обойдение в правах получается.

Ходоки вышли вместе со мной, и я, передовой, свободный от предрассудков и прочего такого человек, совершил акт мещанства и интеллектуальной отсталости в масштабе целого села. Помогал в писчебумажном магазине покупать портреты вождей, красные абажуры, ленты, лозунги, плакаты: «Соблюдай чистоту», «Кончил дело — уходи», «Все в Осоавиахим», заведомо зная, что названные предметы послужат для устройства каких-то безбожных литургий, советских отпеваний и красных поминок.

Может быть, картон «Кончил дело — уходи» будет колыхаться в головах у покойника. Может быть, затейливая картинка с самолетами и противогазами будет красоваться над почтительно склоненными головами новобрачных. Может быть, плакат «Просят не курить» будет торчать перед голубыми глазками неграмотного новорожденного младенца... Все равно! Пусть. Я пошел на преступление и пока не раскаиваюсь в нем.

Потому что братья Каравайченковы из вологодской деревни забирали свои самонужнейшие покупки со спокойной радостной твердостью.

Они знали, что делают, и не мне было смущать их ясные, обдуманные затеи. Потому что мне казалось настоящим мещанством и настоящей интеллигентщиной отвращать людей от их безусловно революционных действий, конкретных поступков во имя далекой, пока бесплотной идеи.

Потому что, если затерянные лесные труженики хотят выбраться из ямы тьмы и суеверий, надо не приказать им прыгать, а подставить ступеньку или подать руку помощи84.

Несмотря на активную поддержку видных большевиков, проект «красных» похорон с очевидностью провалился. По самым смелым подсчетам, по новому обряду хоронили не более 7-8% умерших, при этом некоторой части из них новые похороны полагались «по званию», а не были сознательным решением покойного или его родных. Невостребованность «красных» похорон как нового универсального похоронного обряда говорит о том, что предложенная новыми идеологами рефлексия была непродуктивной, не давала готовых схем и не порождала никаких императивов. Новые «красные» похороны не только не дали никаких «организованных, закрепленных форм для выражения чувства»85 и не привели к «готовым, художественно-закрепленным руслам для проявления теснящихся в душе чувств»86, но и ставили в тупик, вызывая «мысль об убогости современного нашего похоронного обряда»87. Люди, для которых «старые обряды» остались в прошлом, идейные атеисты и коммунисты, оказались в тупиковой ситуации. С одной стороны, природа советской утопии полностью исключала наделение смерти не только позитивным, но каким-либо вообще смыслом. С другой — в ситуации утопической, десемантизированной смерти (и провоцируемой этой ситуацией травмы) механизм адаптации к ней, подразумевающий восстановление семантики коллективно переживаемой смерти, также не мог сформироваться. Хорошо видно, как сначала в высокоидеологизированных сообществах, а потом и в масштабах всего советского общества адаптивный механизм похорон переставал работать, вследствие чего похороны как социальный акт все больше и больше теряли свою функцию.