Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР - [16]

Превращение похоронного дела в набор практик самообеспечения, происходившее повсеместно начиная со второй половины 1930-х годов, не может быть объяснено исключительно как следствие реформ 1918 года. Я полагаю, что объяснение этому факту можно найти, если посмотреть на развитие практик обращения с мертвыми телами не с точки зрения похоронного администрирования и работы похоронных бюро, а с другого, возможно, менее очевидного ракурса, учитывающего городское планирование и то место, которое в нем занимала новая практика кремации. Речь об этом пойдет в главе 2.

Подобная смена оптики показывает, что проблемы в похоронном деле были связаны не с тем, что в новых принципах похоронного администрирования были скрытые дефекты, а в том, что для нового человека в том новом мире, который строится после революции, место для смерти было вообще не предусмотрено. Утопия, населенная здоровыми людьми, болезни которых могут быть побеждены, если построить правильную систему здравоохранения, и чей голод навсегда может быть удовлетворен, если синтезировать еду прямо на заводах, обречена не только вытеснять смерть, но и всячески не замечать ее. Неудивительно, что в новых советских городах, спроектированных для жизни в новом мире, для кладбищ просто не находится места, а новой практикой обращения с мертвыми телами становится очищающая кремация, которая превращает неуместный труп в два килограмма стерильно белой пудры. Всё старое, умирающее, больное — это характерные эпитеты прошлого, побежденного мира, которые существуют в настоящем лишь в форме пережитков, с которыми необходимо бороться. Сам по себе проект создания нового человека представлялся не как синтез, создание «с нуля», а как его «собирание» из уже существующих элементов через постепенное и планомерное очищение от идей прошлой культуры, «пережитков»82. Новый мир и новый человек в советской риторике всегда связаны с понятиями здоровья, молодости, витальности. Характернейшим образом это демонстрируют парады физкультурников, на которых стройными рядами, демонстрируя молодые здоровые тела, шествуют те самые «новые люди», съехавшиеся со всего Союза83.

В вытесняющей смерть утопии кладбища — эти громоздкие и символически нагруженные пространства смерти — выглядят в высшей степени неуместно. В символьном пространстве нового советского города кладбищу места не находится вообще (его место занимает напоминающий фабрику крематорий, вписанный в оптимистичный заводской ландшафт, см. главу 2). Между тем в реальной жизни, в которой событие смерти происходит каждый день, вписать это событие в советский нарратив (нарратив частного, семейного ритуала или нарратив города с его публичными шествиями и коллективными манифестациями) оказалось задачей поистине нерешаемой. Это отчетливо видно в риторике советских идеологов, касающейся новой практики «красных» похорон, о которой пойдет речь в главе 1 книги. Хотя очевидно, что старые похоронные практики, тесно связанные с христианским вероучением, не подходят для убежденных коммунистов, новые найти сложно, да и сама необходимость их не очевидна. Должна ли смерть коммуниста быть обставлена какими-то «коммунистическими обрядностями» или лучше переработать его тело в какое-то полезное сырье — мыло или удобрения, как это происходит после смерти животных? И если обряд все-таки нужен, то что, собственно, он символизирует, раз смерть человека — это всего лишь начало распада его тела на множество микроэлементов? Пытаясь найти новую форму для не вполне понятной цели, идеологи упирались в пустоту.

В дискуссию о новых обрядах, в том числе и о похоронном, включаются видные большевики. Троцкий в книге «Культура переходного периода» в 1923 году отводит отдельный раздел апологии новых «красных» обрядов, включая и похоронный. В региональной прессе в течение всех 1920-х годов повсеместно публикуются заметки с подробным описанием «красных» похорон. Сама эта дискуссия о новых похоронах на страницах газет и брошюр, на диспутах и заседаниях, экскурсии в крематорий и мавзолей — свидетельство рефлексии общества, которое напряженно ищет новую форму прощания с мертвыми телами, которая отражала бы новые, создающиеся на глазах представления о человеке и социальных отношениях. Одновременно это и признак расширяющегося вакуума, нарастающей неудовлетворенности теми решениями, которые возникают в ходе эволюции советского проекта.

Нерешительность советских идеологов в деле повсеместного внедрения «красных» похорон сталкивается с прямым запросом «снизу». Рядовые рабочие и крестьяне ищут новые формы, которые могли бы заполнить вакуум и неудовлетворенность людей в процессе десемантизации смерти. И в этом случае они вынуждены давать прямой ответ на вопрос, который для них самих не так очевиден. Прекрасный образец такого рода дает фельетон Михаила Кольцова «Мое преступление» 1926 года:

Сегодня пришли ко мне два брата Каравайченковы, два великана в пимах и малицах, дышали на меня морозом, здоровьем и волнением, донимали меня полтора часа, слушали мои заверения и не ушли, пока не выговорились и не доказали своей беды.