Новолунье - [17]

Нашарил рукой деревянный штырь, вбитый в стену, повесил на него хомут и сбрую.

— Ему говорят, на третий, а он повесил на второй. — Я узнал голос Фили Гапончика.

— Со свету-то не видно небось, — огрызнулся я.

— А почему сова в темноте видит?

— Спроси у ней. Я не сова.

В разговор вмешался Емельян Камзалаков, бывший заведующий овцебазой, переведенный в бригадиры.

— Минька! А Минька! Где это ты полушубок украл? Я его третьеводни в Шоболовке на ком-то видел... А ну скидывай, давай сюда, заявлять надо.

Мужики засмеялись, но я уже выскользнул из избушки и побежал к деревне, на шум и визг ребятни. С сугроба только что тронулись санки, набитые девчонками.

— Куча мала! — заорал я и кинулся в санки к девчонкам и полетел с ними под берег. Распахнувшиеся полы полушубка крыльями трепыхались по бокам.

Снизу поднимался Колька Тебеньков, волоча за собой огромные санки. Он поставил их поперек хода наших санок, и мы перевернулись. Я слышал, как какой-то гвоздь с хрустом прошелся по моему полушубку, и мне на потную спину волчицей прыгнул холод. Мне сразу стало не до игры. Прячась за сугробами, я подался домой.

В глубине избы у стола сидел немолодой мужик с хакасским обличьем и разговаривал с дедом, прилегшим на кровати. Мать у кутнего стола резала калачи.

Я столбом стоял у порога, прислонившись спиной к косяку.

— Ишь как обрадовался дяде, — ласково сказала мать. — что язык присох аж. Ну подойди, поздоровайся. Это мой двоюродный брат.

Мужик, улыбаясь, ждал. Вдруг дед проворно вскочил с кровати, схватил меня за руку и повернул к себе спиной. Завопил:

— Ты смотри, что он, варнак, наделал! Новенький полушубок от самого воротника располосовал!

Но я уже был спокоен, понимая, что при госте меня даже за полушубок драть не станут.

Удивительное дело, я ничего не помню интересного из своей школьной жизни. Учился хорошо, легко учился — вот и все. А никаких событий вроде бы и не было. Впрочем, это, может быть, от того, что учеба проходит в основном зимой, когда при наших сорокаградусных морозах носа за дверь лишний раз не высунешь. Другое дело — летом...

Летом, на каникулах, решил я идти в конюхи к Лепехину, а дядя Павел отговаривал.

— Не советую, — ворчал он, — работу надо выбирать серьезно, на всю жизнь. А что конюх? Сегодня он нужен, а завтра понадобится шофер или тракторист.

Я понимал, что прав дядя Павел. В деревню иногда заскакивал колхозный автомобиль, и тракторы уже вытеснили лошадок с полей, но предметом зависти для меня по-прежнему оставался всадник — будь то конюх, объездчик или колхозный бригадир верхом на коне. К тому же и мой приятель Колька Тебеньков, который всего тремя годами старше меня, бросил школу и стал работать помощником старшего конюха.

Днем я рыбачил, ставил корчажки, часами висел над заводями, высматривал под камнем или корягой хвост налима, а к ночи шел на конюховскую. Помогал Кольке спутывать лошадей, чтоб они не разбредались по лугу, а потом рядом с Колькой укладывался на нары. Через окно в головы падал лунный свет, и в открытую дверь (ее оставляли на всю ночь открытой) было видно небо, край деревни и тополиную рощу, облитую луной.

Разговор вели долгий, задушевный, в основном об одном и том же — о девчонках. Колька, лежа на спине, затягивался папироской, мечтательно вздыхал, перед тем как начать разговор. Я тоже лежал на спине.

— Вот ты все на учебу жмешь, — говорил Колька и пускал в полусумрак чуть видимые колечки дыма, — а для чего? Что это тебе даст? Ну, выучишься, станешь фершалом или учителем. А что толку, спрашиваю? Да. Так я к чему все это говорю-то? К тому, что бросал бы ты учебу-то? Шел бы ко мне в помощники. Дядя Лепехин не жилец на этом свете. Я останусь насовсем старшим конюхом. Каждый божий день — трудодень с четвертью. Отдай — и ваши не пляшут. Подойдет осень — жениться могу.

— Так тебе и шестнадцати нету...

— Ну и что ж. Прибавить можно. Тут главное, чтобы было чем жену кормить. Года тут ни при чем. Если можешь жену прокормить, тебе и в тринадцать лет никто не запретит жениться. Вот только выбрать не могу. А то бы дело в шляпе было. Иной раз думаю — хочется Нюрку взять. А иной раз по Кланьке Побегаевой затоскую. Глаза у ей мягкие. Да вот картавит малость. Ну, а ты кого бы взял?

— Я еще не думал.

— Почему?

— Почему, почему... Потому что рано мне. И говорить-то нельзя еще...

— Это так. Ну, а если, к примеру, понарошке рассудить, не взаправду?

— Если понарошке, то я бы тетку Симку взял.

— Нюркину мать?

— А то кого же? Нюрку мне и даром не надо. Ябеда. Что не увидит — бежит деду жаловаться...

За деревней, по ту сторону Енисея, над синими зубцами горной тайги начинает отбеливать. Вот-вот займется заря. Колька еще что-то бормочет. Но я уже засыпаю.

Меня будит топот копыт на лугу. Колька распутал лошадей, собрал их и, кружа верхом на Савраске, гонит табун к Енисею — на водопой. Скоро придут мужики, станут запрягать.

Я через огород бегу к себе. Залезаю в не доплетенный дедом короб под полушубок, согреваюсь и снова засыпаю. Я вижу тетку Симку, молодую, как ее дочь Нюрка. Она на заре бредет через перекат, а у бакенщиковой землянки ее жду я, но не такой, как на самом деле, а большой, больше Фили Гапончика.