Новолунье - [16]

После угощения плясали с припевками и присвистом, лихими выкриками... До самой полуночи гулянка то чуть ослабевала, словно от усталости, то снова вспыхивала с прежней силой...

Тетка Симка не плясала, как ни тормошил ее Егор Ганцев. Она то и дело сбрасывала чуть заметным движением с круглого плеча его заграбистую мосластую руку. Абрам весь вечер упорно следил за ней острыми и совсем сузившимися черными глазами. Она видела это, и ей как будто даже нравилось его неотступное внимание.

Чем кончилась гулянка, не знаю. Забившись в нагретый дневным теплом песок между выветренными толстыми корнями старых тополей, я уснул. Но спал плохо, полусном, боясь проспать уход плота.

Проснулся рано, до восхода солнца. Поежился от холодка и вскочил. На листьях тополей, на реденькой остролистой траве, на песчаных бугорках между деревьями сверкала в свете разгуливающегося утра роса.

Ни столов, ни скамеек, даже пустых бутылок нигде в роще не было видно — все успели унести.

Я кинулся на косу — плота тоже не было у берега. И никаких следов ночлега плотогонов я не нашел. Только изрезанная цинкачом кора на стволе старого тополя говорила о том, что все события минувшего дня и вечера не приснились мне.

Это была, насколько мне известно, последняя такая гулянка в Чибурдаихе — с выносом столов в тальники, с участием в ней всего населения Чибурдаихи и Мерзлого хутора.

Я пошел по деревне. На дворе у тетки Степаниды ворота распахнуты, дверь в сенцы приоткрыта — значит, не спит. Зашел в избу. Тетка Степанида лежала на кровати под одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков, но не спала, о чем-то думала. На скрип двери повела на меня сонными глазами.

Я уж хотел было податься назад, но на полу между кроватью и столом увидел медвежью шкуру с растопыренными лапами и отвалившейся на сторону спящей головой...

— Ну вот, — сказал я с плохо скрываемой завистью,— теперь на этой шкуре будете валяться после бани.

— Кто-то будет, а кто-то и нет, — пасмурным голосом ответила тетка Степанида.

— Да уж это яснее ясного, — сказал я,— вы хозяйка, кому разрешите, тот и поваляется.

— Да ведь шкура-то не моя. Ее Игнашка Серафиме подарил. — А она, стало быть, вам?

— Да не-е. — В голосе тетки Степаниды я уловил досаду. — Она у меня ее на время оставила, пока не переедет. Переезжать сюда решилась. Амеля обещался работу на овцебазе дать.

Теперь мне стало не по себе. Это заметила тетка Степанида.

— А ты, Федул, что губы-то надул? — сказала она,— Не хочется, чтобы Серафима переезжала?

Я кивнул.

— Вот те на. Что, не любишь, что ли, Серафиму?

— При чем она, — отмахнулся я, — тетка Симка тут совсем ни при чем. Нюрка с ней переедет.

Тетка Степанида даже перевернулась на бок:

— А что тебе Нюрка? Соли на хвост насыпала, что ли? Ты ее и не видал-то, поди, ни разу.

— И видеть не хочу, — сказал я, направляясь к двери. — Я девчонок хуже горькой редьки не люблю.

— Ну, Минька, — тихо сказала тетка Степанида, гася смешливость, — все вы, мужики, так говорите, пока маленькие. А как подрастете...

Она быстро скинула с себя одеяло и стала надевать

юбку.

Я пошел к себе домой — досыпать.

Плотогоны на берегу

После отъезда отца из деревни мать моя решила было поселиться в избушке, построенной давно отцом, да дед мой отговорил ее:

— В вашей избушке сейчас только волков морозить, Зимуй у нас, места хватит. А весной я ее приведу в божеский вид.

Из этой зимы я почему-то до сих пор помню одно только событие, связанное с моим полушубком, сшитым из старого отцовского.

Еще до сильных холодов со мной случилась неприятность. Я сжег свои новые валенки, в которых ходил в школу. Сунул в печь просушить да второпях попал в загнетку с непотухшими углями. Утром из печи вынули только голенища.

Матери, видимо, стало жалко меня, и она отдала мне свои старые валенки, несколько раз подшитые. Я и этому был рад. Но в воскресенье, уезжая в поле за соломой, мать надела их, а свои новые валенки положила в печь и строго-настрого наказала мне не вынимать их.

— Хоть раз в неделю просушить толком. А то на морозе ноги с пару заходятся.

Весь день я стоял у окна и смотрел на улицу. С крыши соседней избы, чуть виднеющейся из сугроба, прямо под берег (деревня сплошь забита сугробами) на лед протоки скатывались ребятишки, оседлав санки.

Я тоскливо поглядывал на увал, откуда мать с дедом должны были привезти солому. Чем ближе к концу дня, тем сильнее меня охватывало нетерпение. Пожалуй, я не вынес бы этой пытки и вынул бы материны валенки из печи, но на закате мать с дедом приехали. Дед опрокинул в ограде воз соломы, а мать вошла в избу и, раздеваясь, скинула валенки.

— На, ступай, лошадь на конюховскую сведи.

Нечего говорить, как быстро я оделся, вывел из ограды лошадь и, встав в санях на коленки, погнал ее во весь мах по льду. Ребятишки шарахались в стороны, а мой приятель Колька Тебеньков кричал вслед:

— Коня запалишь! Вот я дяде Лепехину скажу!

На конюховской я одним духом распряг коня, свел его к яслям, повесил на плечо хомут и направился в низкую избушку, где жили конюхи. Там темно, накурено. Мужики, сидя на корточках у стен, негромко разговаривали.

— Вешай на третий штырь, — услышал я откуда-то от стены голос дяди Лепехина.