Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей - [83]

С той поры минули долгие годы, исчезло из памяти народной понятие о «супротивных закону христианскому» Каледе, Плуге и Усени; но ставшие мертвым звуком имена их по-прежнему слышатся в песнях любящего веселие, сердцем приверженного к стародавней старине народа. Эти имена, когда-то вызывавшие недовольство церковных властей, видевших в них пережиток язычества, в настоящее время только придают цветистость песенному слову.

День Богоявления ознаменовывался в старой Москве праздничным царским выходом, не имевшим себе подобного по торжественности. Со всей Руси был к этому дню съезд бояр и всякого чина именитых людей в Белокаменную: и был этот съезд ради царского лицезрения, из охоты полюбоваться редким великолепием торжества.

Чин крещенского освящения воды совершался патриархом на Москва-реке. Собиралось вокруг иордани до четырехсот тысяч народа. Царь-государь шествовал в большом наряде царском сначала в Успенский собор, а оттуда — на освящение воды, среди стоявшего стеной ратного строя стрельцов, поддерживаемый стольниками из ближних людей, оберегаемый «от утеснения нижних чинов» стрелецкими полковниками в бархатных и объяринных ферезеях и турских кафтанах. Гости, приказные, иных чинов люди и многое множество народа окружали шествие венценосного богомольца. Самое действо освящения воды совершалось, за малыми исключениями, так же, как и в наши дни. Но главным отличием являлась обступавшая его картина — с патриархом и царем во главе. Возвращался крестный ход по прежнему чину. Царь-государь, отслушав в Успенском соборе отпускную молитву, шел в свои палаты царские. А на Москве — «по улицам, по переулкам и во дворех» — начиналось последнее празднование Святок. Люди почтенные принимались за пиры-беседы, молодежь — за песни-игры утешные, а гуляки, памятующие предпочтительно перед всем иным присловье «Чару пити — здраву быти!» — за любимое Русью «веселие».

1901

Константин Парчевский (1891–1945) Рождественский рассказ

Традиция рассказывать в сочельник сентиментальные истории в наше время кажется наивной и старомодной. Между тем никогда люди так не нуждались в простом подбадривающем рассказе о еще случающихся в мире добре, человечности и сочувствии к чужому горю. Все это бывает довольно редко, но и раньше встречалось не часто. Если что-нибудь изменилось, то только сама жизнь, которая, став суровее и холоднее, больше нуждается в доброте.

Добро не ушло из мира. Оно осталось, как и зло. Изменились только пропорции того и другого, и переместились точки приложения. Старый рождественский рассказ о замерзающем перед чужим окном, в котором видна нарядная елка, мальчике сама судьба расширила, обобщила и развила в целую драму.

Элементы рассказа остались те же.

Громадное окно чужого благоустроенного дома, сверкающая рождественская елка, веселые довольные дети, которых ждет радость и грядущая нормальная жизнь в своей стране с ее привычным бытом. Но мальчик уже не мальчик, а тысячи и тысячи разбросанных по всему миру бездомных русских.

В сочельник они становятся особенно печальны. Праздник для них не праздник, а напоминание о вечных буднях, и даже своя наряженная елка — только условный символ какой-то другой елки. Жизнь проходит мимо их и мимо детей их. Рождение Добра встречается безрадостно и в хмуром недоверии. Противоречие между тем, что происходит за окном и на холодной улице, заменившей былой дом, слишком очевидно, чтобы поверить в универсальность рожденного Добра.

Который год изгнанники встречают унылый свой сочельник на чужбине, и с каждым годом становится для многих он печальнее и меньше несет в сердца мира и «благоволения в человецех».

Но благоволение не исчезло вовсе и порой то там, то здесь блеснет сияющей рождественской звездой. Иногда это тот случай солидарности и трогательной поддержки, с какой спешат сами нищенствующие люди к впавшему в беду, в другой раз — широкий отклик на напечатанный в газете призыв о помощи больному старику, в третий — неожиданное сочувствие к русской беде далекого от изгнаннического мира иностранца.

Добро не ушло из жизни, в ней только слишком много оказалось зла.

«Недавно я узнал, — пишет мне небогатый пожилой голландец, — что у нас в Лейдене образовалось объединение русских эмигрантов. На праздники они устраивают для детей общественную елку. На прилагаемые деньги купите, пожалуйста, хороших русских книг, которые я хочу передать им для раздачи детям. Они забывают свой язык и, удаленные от родной страны, могут совсем от нее оторваться. Это было бы ужасно грустно. Надо, чтобы они хотя бы не забывали русского языка, а для этого помимо сластей и игрушек нужны детские книги…»

Один из русских юношеских лагерей в это лето оказался в крайне трудном материальном положении. Родители задерживали присылку денег за отправленных на море детей, а у организации все средства истощились. Лагерь влез в долги и с великим трудом кормил своих питомцев. Случайно один из юных руководителей дела познакомился с местным стариком — кюре, повел его показать лагерь и рассказал о судьбе русской молодежи.

— Ах, бедные дети, бедные дети, — повторял кюре, — возьмите скорее деньги, вот несколько тысяч, и расплачивайтесь с вашими долгами. Когда приеду в Париж, постараюсь еще помочь вам, чем могу. К сожалению, стар я, да и нет у меня ничего, но кое-что для вас найдется.