Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей - [70]

— А если это неразрешимое не существует? — вдруг осадил я его. — И если это неразрешимое одна наша фантазия?

Он как-то задумчиво взглянул на меня исподлобья и проговорил тихо, но с таким твердым убеждением:

— Нет! Оно есть!.. Оно кругом нас. Только необходимо, чтобы мы могли его видеть или слышать.

И в эту самую минуту мне показалось, что я действительно поверил, что это невидимое существует и что оно кругом нас… И как бы в подтверждение этого раздался какой-то глухой треск, так что у меня поневоле пробежала дрожь по спине.

— Что у тебя? — спросил я его. — Паркет, что ли, сохнет?

— Д-да! — сказал он неохотно. — Мы часто слышим такие трески, шумы, стуки и объясняем их так, как это следует по нашей обыденной логике и согласно здравому смыслу…

Но тут на меня вдруг налетел здоровый припадок смеха… и я потрепал его по коленке.

— Мистицизм! Милый мой, мистицизм!.. Смотри не сделайся спиритом.

Он пожал плечами и ничего не сказал.

III

Мы отправились в столовую, которая была наверху, во втором этаже.

Нам подали карасей в сметане, прекрасно зажаренного тетерева с маринованными китайскими яблочками и так же прекрасно сделанный торт со сливками.

Мы принялись рассуждать о политике… Удержится Меттерних и не будет ли у нас война с Турцией?.. Потом вспомнили нашу студенческую жизнь, наших товарищей, студенческие проказы и похождения. Вспоминали черноглазую юлу Дуню, известную под именем Дуняшки Вальбергской. Впрочем, должно заметить, что к этим последним воспоминаниям мой Константин был совершенно равнодушен.

После завтрака мы проехались по деревне. Проехали на каменные ломки, где добывался бутняк.[73] И так незаметно у нас прошло время до обеда.

После обеда я начал собираться домой, но Константин напал на меня с такой энергией, которой я даже не подозревал в нем.

— Нет, нет! — говорил он. — Ты уже по-товарищески подари мне целый день, не обрезывая… А завтра, коли тебе очень нужно, поезжай на здоровье — и скатертью дорога…

Я остался… И действительно, после обеда напало на меня такое блаженное сонное состояние, что я невольно дремал в том мягком, покойном кресле, в которое усадил меня хозяин после обеда.

— Поди-ка, я тебе еще что покажу, — сказал он, взяв меня под руку.

Я не сопротивлялся и, пошатываясь, пошел за ним. Он привел меня в полутемную комнату, в которой стояла очень мягкая, покойная кровать.

— Попробуй, — сказал он. — До вечера еще далеко. Надо подкрепить силы.

Я не заставил его упрашивать себя, пробормотал спасибо, повалился и почти тотчас же заснул.

Я проспал почти до девяти часов. Меня разбудил какой-то шорох. Я проснулся, опомнился, осмотрелся, встал с постели. Нашел спички — зажег. Но сон не желал еще оставить меня в покое. Я чувствовал, что я сижу, сижу на мягком, покойном кресле и дремлю. Какой-то слабый, едва слышный шорох раздавался во всех углах. Я чувствовал, что я не сплю, но мне трудно было разжать глаза мои, они слипались. И вместе с тем я ясно сознавал, что тут, рядом с этой комнатой, в которой я сидел, кто-то стоит и ждет меня, чувствовал, что я должен встать и войти в ту комнату, и это именно обстоятельство наполняло все мое сердце каким-то нестерпимым ужасом.

Я ясно чувствовал, как усиленно билось это сердце и кровь стучала в висках.

Наконец, под влиянием этого неодолимого побуждения, я быстро поднялся с кресла и отворил дверь в соседнюю комнату… В ней никого не было и было темно. Но в первое мгновенье, как я вошел в нее, мне послышался легкий шорох в правом углу подле камина, и что-то беловатое, легкое, как пар, мелькнуло в этом углу. Я очень хорошо сознавал и ясно помню это даже и теперь, хотя уже прошло более двадцати лет с тех пор, помню, что я подумал: «Это был просто кошмар — и вот откуда создаются ночные страхи и разные галлюцинации. Они являются от неправильного кровообращения». Но в то же самое время вместе с этой мыслью я ясно сознавал, что это не так, что здесь есть что-то совсем другое, далекое от всяких галлюцинаций и правильности кровообращения.

Я взял свечу, прошел несколько комнат, везде было темно. Сердце мое еще усиленно билось. Я сошел вниз и нашел моего приятеля по-прежнему в его кабинете, всего погруженного в какую-то глубокую думу.

— Ну что? Выспался? — спросил он, приподняв голову и прямо смотря на меня.

— Выспался, — пробормотал я.

— А я ведь знаю, отчего ты проснулся, знаю, отчего ты ходил со свечкой в соседнюю комнату.

— Отчего?

— Тебя давил кошмар.

— Почему же ты это знаешь?

Он ничего не ответил и, вставши с кресла, начал задумчиво ходить по большой комнате. Подошел к камину, поправил в нем дрова. Потом снова подошел ко мне в то самое время, когда я обрезал кончик сигареты, и сказал, положив руку мне на плечо:

— Мы многое могли бы знать, если б захотели.

— Как! Если б захотели?

— Мы отбрасываем те знания, которые служили древнему человеку, и ничего не хотим отбросить из того, что служит современному человечеству…

— Да что же отбросить?

— Да все!.. Все это рутина, давно сгнившая и обветшавшая. Материя, материя, материя… И ничего, кроме материи. До тех пор, пока будет продолжаться этот культ материи и мамоны, до тех пор мы ничего не будем знать и только будем плавать поверху.