Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей - [69]

Я вошел в переднюю — большую и мрачную, которая казалась еще мрачнее от двух толстейших колонн, стоявших подле высокой и широкой лестницы, ведущей во второй этаж.

У конника, направо, сидел на низенькой скамеечке Никитич — дряхлый, седой старик — и что-то портняжил. Это был единственный оставшийся у Палаузова от сотни прежних крепостных слуг и не желавший бросить барина, которому служил уже более четверти века. Это был страстный и бескорыстный угодник крепостничества. Он сжился с барским двором, с барской усадьбой, с барской грозой и лаской. Оба — и он, и барин — были одинокие, точно забытые судьбой и временем, и оба вместе с домом и садом медленно, но неизбежно разрушались.

II

— Здравствуйте, сударь, Александр Павлыч! — встретил меня Никитич. — Давненько к нам не изволили жаловать.

И он заторопился снимать с меня шубу и теплые сапоги.

— Ну что? Как Константин Никандрыч?

— Ничего, сударь, слава Богу! Ничего… Живем помаленьку. Сейчас доложу-с.

Но я остановил его и пошел сам, без доклада. Дорога мне была знакома. Кабинет Палаузова был внизу: надо было пройти две больших комнаты и небольшую токарню.

Я раздвинул темные, тяжелые портьеры и вышел в большую комнату, в которой было четыре окна и два из них были завешены шторами.

В середине, за большим письменным столом, сидел мой старый однокашник.

Он нисколько не изменился в этот год, хотя и пережил страшное, тяжелое горе — потерю любимой жены. Только длинные волосы его несколько поседели. Такое же худощавое лицо с высоким выдавшимся лбом, без усов и бороды, казалось удивительно моложавым, так что ему нельзя было дать более двадцати пяти лет; и эта, кажется, никогда не изменявшая ему, добрая, радостная улыбка, и добрые, радостные глаза, темно-голубые, задумчивые и восторженные.

— А!.. Вот сюрприз!

Встретил он меня радостно, крепко обнял меня, и мы расцеловались. И при этом поцелуе во мне опять проснулась прежняя, дружеская, товарищеская приязнь, и я невольно подумал: как бы было хорошо, если бы и все люди относились всегда друг к другу так же искренно и просто! Но разумеется, эта мысль только на одно мгновенье скользнула в моем мозгу и исчезла как молния.

— Что, я тебе помешал?.. А? — спросил я его.

— Чем же ты мне можешь помешать? Да и кто может мне помешать? — спрашивал он, крепко пожимая мою руку.

— Твоим философским размышлениям?..

— Нет, нет!.. Да и что это за занятие — «философское размышление»? Люди выдумали философию, а в сущности и в реальности… она не существует… Каждый человек обязан думать… Дан ему разум, он и должен рассуждать, обдумывать каждое дело, каждый свой шаг, каждую мысль… Он должен это делать по своей организации, а тут выдумали какую-то науку!.. Философию!.. И сделали из нее отдельную кафедру!.. Когда же люди уразумеют истину?!

— Ну!.. Это ты, по обыкновению, преувеличиваешь, — сказал я. — Как будто нет разницы между обыкновенным, обиходным строем наших мыслей и рассуждений и философскими положениями и выводами! Припомни «Метафизика»[72] Хемницера.

— Да право же, нет! Это все люди выдумали… Я знаю только одну философию… Да ты с дороги, верно, хочешь чего-нибудь закусить? А я-то пустился в рассуждения о философии… — И он быстро подошел к портьере, распахнул ее и закричал: — Никитич! Никитич! Этакий старый желудь! Совсем оглох!..

И он двинулся по направлению к передней.

— Да ты не хлопочи! — возражал я. — Я закусил перед отъездом.

Но Палаузов расходился и велел приготовить завтрак. Повар у него был тоже старый, но хороший повар.

— Я, знаешь, живу здесь точно в заколдованном, сонном царстве, — говорил он, вернувшись в кабинет. — Все у меня совершается в положенное время, точно заведенные часы.

— И не скучно тебе?

— Нет, я привык! Напротив, я, кажется, скучал бы, если бы кругом меня была суматоха жизни… А теперь… Я хожу, думаю, читаю. Тишина мертвая… Посмотрю кругом… Точно все спит.

Я невольно оглядел комнату. Стены ее были из старого дуба. Они совсем почернели и смотрели чем-то средневековым. Пол-паркет почти весь расщелялся и расклеился. Диваны обиты темно-зеленым, полинялым и потертым трипом. Шкафы, тоже дубовые, все полны книг. Камин тоже какой-то средневековый, громадный. Все взятое вместе производило удивительно грустное впечатление.

— И тебе не жутко здесь? По вечерам или по ночам? — спросил я.

Он ответил не вдруг и ответил, по обыкновению, вопросом:

— Что такое «жутко»? Я не понимаю этого слова… Я страха человеческого не знаю и не признаю.

— Вот как! — удивился я и пристально посмотрел на него.

При этом я вспомнил, что еще в университете он отличался какой-то удивительной храбростью — эта храбрость была, кажется, сродни апатии. Он был всегда невозмутим и все встречал с одним неизменным афоризмом: «Что будет, то будет, и мне до этого нет никакого дела».

— Я думаю, — сказал он, — что всякий страх происходит оттого, что мы слишком привязаны к жизни и боимся ее потерять. Я живу потому, что судьба или Бог дал мне жизнь… И я стараюсь как можно меньше об ней заботиться.

И с этими словами он тихо опустился на широкий диван и хлопнул по нем. Я сел подле него.

— И вот почему, — продолжал он, — я не думаю ни о жизни, ни о смерти… Все идет — как оно идет… Я постарался проникнуть в смысл нашей жизни… — Он вдруг остановился, как бы прислушиваясь к чему-то, пробормотал: «Нет, ничего!» — и снова продолжал: — И все ничего. Все односторонность… И человечество напрасно думает, что оно когда-нибудь может понять или разрешить неразрешимое.