Новеллы и повести - [42]

— Ах, вот оно что… Значит, после восстания вы жили в Париже… А я слышал, будто вы долгое время пробыли в Сибири.

— Вы обо мне и не то услышите, а эта сплетня еще довольно невинная, даже лестная для меня. У нас ведь Сибирью называют любую ссылку. Мне удалось избежать и пули, и виселицы, и каторги, меня довезли лишь до Архангельска. Там, в Сороти, небольшой приморской деревушке, я умирал от скуки, хотя девушки в тех местах!.. Обычно девушек сравнивают с ланью, ну а поморок я сравнил бы с породистыми кобылицами. Большие, сильные, дикие — эх, молодость! Но я тосковал по родине, скучал, был удручен и подавлен, — одним словом, я бежал от полярных сияний, белых ночей, поморок, лососины (две копейки за фунт) и пристроился на норвежское судно, зашедшее туда за лесом. Через полгода скитаний я оказался в Париже.

— Послушайте совета старого парижанина, — продолжал капитан. — Когда приедете в Париж, не носитесь по городу, как делают обычно все иностранцы, — он лишь ошеломит вас, и вы ничего не увидите. Посидите первое время в отеле и вслушайтесь в голос Парижа, потом прикажите отвезти себя на остров святого Людовика. Дорогой старайтесь не оглядываться по сторонам и в одиночестве пройдите остров несколько раз из конца в конец — лишь там вы почувствуете бессмертное дыхание Парижа. Во время прогулки можете думать о чем угодно, посвящение произойдет само собой.

— Спасибо, я именно так и сделаю. И напишу вам о своих впечатлениях. Хорошо?

— Буду очень рад…

Мне показалось, что старик смутился. Он даже встал с низкого табурета — меня он усадил в полуразвалившееся кресло, в котором я чувствовал себя очень удобно. Впереди было еще два дня, я ждал купца из губернского города Мельца, интересовавшегося моим имением. Если уж и с ним не договорюсь, то придется сдать сад в аренду евреям, ходившим за мной по пятам, дом закрыть и оставить все «богатство» на добрейшего Дзятловича, который сам предложил свои услуги. Занятий у меня никаких не было и я с удовольствием беседовал с капитаном — мне было интересно с ним, и к тому же я надеялся уговорить его принять небольшую сумму или хоть что-нибудь на память о покойном.

Старик беспрерывно хлопотал по хозяйству, возился у огня, стучал тарелками; я расспрашивал его о самых разных вещах — меня, например, заинтересовал конский череп, висевший на почетном месте, над ружьями, но он неизменно возвращался к Парижу и говорил так увлекательно, что мое намерение — оно было давним, а после получения наследства вполне достижимым, — лишь сейчас превратилось в твердое решение, которое, впрочем, я никогда так и не смог осуществить.

Капитан не расписывал ни злачных мест, ни достопримечательностей Парижа. Он говорил о его «душе» и чем-то неуловимом, о том, что начинаешь понимать и чувствовать лишь постепенно. Как странно было слушать это здесь, в Свечехове, под неумолчную трескотню хозяев, доносившуюся из сеней, среди этой жалкой рухляди! А тут еще «рынок» за окном, где без умолку галдящие евреи суетятся возле единственной телеги, запряженной лошаденкой, ростом не больше осла, торгуясь друг с другом, тормоша крестьянина, который флегматично курит трубку, помахивает кнутом и ни на что не обращает внимания!

Капитан говорил возвышенно, пожалуй, слишком возвышенно и литературно. Хотя о Париже, вместившем в себя целый мир, можно, по-видимому, рассказывать с восторгом.

— И для людей, потрепанных жизнью, и для тех, кто еще ничего не совершил, но уже смертельно устал и ко всему на свете равнодушен (а у нас таких тьма), Париж — это земля обетованная. Сколько их там, духовных калек, старых и молодых, понаехавших из разных стран, живущих в призрачном мире своих чудачеств! Знавал я оригинальнейших старичков, приехавших в Париж после тридцатого года; да и людей моего возраста, еще совсем молодых, сломанных поражением, быстро засасывало странное парижское одиночество. Они жили в крайней нужде, но всеми силами отбивались от соотечественников, предлагавших за свой счет отправить их на родину. «Ни за что на свете. Здесь нам жить и здесь умирать». Раз сто, наверное, не меньше, советовал я вашему покойному дяде: «Поезжайте в Париж, увидите, что там за жизнь». Я не мог смотреть, как такой человек пропадает в Свечехове и все больше уходит в себя. Он много писал, но ничего не печатал, даже никому не показывал. Думал, писал и прятал в ящик, точь-в-точь профессор Фольтаньский, — есть тут один законченный маньяк. Пустыня пустыне рознь. У нас человек дичает и опускается, а в парижском уединении мужает и набирается сил. Если бы ваш дядя послушал моего совета, сегодня его имя знала бы вся Польша. Там невозможно заплесневеть.

Во время разговора он накрывал на низкий столик и вскоре подал аппетитно пахнущую жареную утку с солеными рыжиками. Он делал это с покоряющей простотой, как гостеприимный шляхтич в своем поместье, где всего вдосталь. Он не разводил церемоний, не извинялся на каждом шагу и вообще как будто не замечал тесноты, грязи и убожества. Мы пили превосходную водку, настоянную на травах, ели и неторопливо беседовали.

После нескольких рюмок капитан стал еще приветливей. Исчезли его сдержанность и светская чопорность, он разговаривал со мной как человек, много повидавший на своем веку, с юношей, которому он годился в отцы, правда не позволяя себе даже намека на фамильярность. И постепенно я начал понимать, почему свечеховское «высшее общество» относилось к нему неприязненно. Видно, дело было не только в его бедности: какой-то озорной бес сидел в нем. Меня это не пугало, а напротив, еще больше притягивало к нему. Я никогда не любил святош и праведников, ни молодых, ни старых — прежде чем вознестись на небо, они успевают достаточно надоесть нам на земле.