Новеллы и повести - [41]

Как раз в том, 1889 году, открылась Международная выставка в Париже — с ее посещения я и собирался начать новую жизнь.

Я уже рассчитался с экономкой, одарил ее всякой всячиной, отдал кур, уток, индюков. Заливаясь слезами, она прощалась с домом, наказывала мне быть во всем похожим на покойного дядюшку, а в последнюю минуту прихватила дюжину серебряных ложек, вилок и ножей. Ну, да бог ей судья!

Однако я никак не мог исполнить воли покойного, касающейся капитана Витоженца. Старик был тронут до слез, много, прекрасно и убедительно говорил, но наотрез отказался принять завещанные ему три тысячи. Это так поразило меня, что в первый момент я даже забыл обрадоваться нежданному подарку судьбы.

Я просто диву давался, но не терял надежды; мне хотелось уговорить капитана или по крайней мере выяснить причину его отказа, но я так ничего и не добился. Он беспрестанно повторял, что ему чрезвычайно дорого внимание умершего друга, однако ж, он не может принять ни копейки. Почему? Не может, и только. И опять все сначала.

Разглядывая убогую комнатенку, которую он снимал в еврейской халупе, я еще раз подивился его упорному бескорыстию. Жилье представляло нечто совершенно фантастическое. На стене, над старым топчаном, висели великолепные охотничьи ружья, в остальном же комната напоминала скорее кладовку, набитую до отказа всякой рухлядью, или даже свалку разных сломанных и негодных вещей, какие обычно выбрасывают на помойку. Черепки ваз, битые тарелки, миски, сломанные лампы, обтрепанные зонтики, разноцветные лоскутки, помятые жестянки, кастрюли без ручек, обломки гипсовых и фарфоровых фигур, куски меха — и все это покрыто слоем пуха, который, стоило лишь сделать шаг или чихнуть, летал по всей комнате.

На огромной печной трубе стояли в ряд мастерски набитые чучела птиц, и среди них длинноногая цапля, головой достававшая до закопченного потолка.

Пока мы беседовали, я обнаруживал в темных закоулках все новые и новые диковинки: прибитое к стене огромное опахало из разноцветных перьев, а под ним большой белый череп какого-то животного, должно быть, лошади; свернутые в огромные рулоны соломенные циновки, стопки фанеры, на которых лобзиком были выпилены узоры; по стенам висели букеты крашеного чертополоха и тростника, с потолочных балок свисали пучки сухих трав.

В печи на небольшом огне жарились две дикие утки. Они медленно вращались на вертеле при помощи какой-то сложной конструкции из веревок и блоков, которая приводилась в движение тяжестью трех камней, подвешенных на разной высоте.

Одно из четырех стекол оконной рамы заменяла промасленная бумага. Глядя против света и читая слова справа налево, можно было разобрать:

«Капитан Ромуальд Витоженец, чинит любые вещи. Помогает людям, лечит скот. Обучение иностранным языкам. Здесь пишут письма. Секреты домоводства и охоты».

Заметив, что я то и дело поглядываю на эту надпись, он доброжелательно улыбнулся. Жесты, движения, речь капитана, чрезвычайно изысканные, никак не вязались ни с его костюмом, ни со всей этой обстановкой. Тщательно выбритый, благородной осанки, с великолепной копной седых волос, он был похож на сенатора, переодевшегося нищим.

— Это далеко не все. Собственно говоря, вывеска и не нужна, меня и так все знают. А умею я гораздо больше: натаскиваю охотничьих собак, лужу кастрюли и котлы, плету циновки и маты, шью коврики из тряпья, выпиливаю лобзиком. Да и еще многое умею. Делать постоянно одно и то же очень скучно. Для этого у меня слишком живой, пожалуй, даже беспокойный характер…

Старик занимал меня необычайно. Конечно, и это странное жилье, и по-барски высокомерный отказ от наследства говорили об исключительной оригинальности. Не надеясь еще когда-нибудь свидеться с ним, я довольно бесцеремонно забрасывал капитана вопросами. Мне было любопытно узнать, как он жил раньше и почему вдруг оказался здесь, в забытом богом Свечехове, да еще в такой халупе.

Я задавал ему вопросы словно бы невзначай, но тщетно: старик смеялся, отшучивался, заговаривал мне зубы и наконец довольно деликатно остановил меня. Смысл сказанного был в том, что человек не станет исповедоваться перед первым встречным.

— Вы, вероятно, не собираетесь здесь поселиться?

— О нет, даже и не помышлял.

— Разумеется, для молодого человека Свечехов — страшная дыра.

— Я собираюсь в Париж на выставку. Благодаря вам. Вы так упорно отказывались… Теперь я смогу позволить себе столь дорогую поездку.

Наступила пауза, он как бы давал мне понять, что в хорошем обществе не приличествует возвращаться к теме, уже однажды отклоненной собеседником.

— Эта выставка — такой несусветный балаган, она помешает вам ощутить все очарование Парижа. Разве что вы пробудете там долго, год или больше… Но все равно первое, самое яркое впечатление, будет испорчено. Поезжайте-ка туда лучше поздней осенью, когда разберут эти отвратительные сооружения из железа, дерева и бетона, так называемые выставочные павильоны, и когда сброд со всего света разъедется по домам. Париж очистится от мусора и снова станет самим собой — и торжественным, и трогательным. Я не знаю послевоенного Парижа, но уверен, что его обаяние бессмертно. Когда я вспоминаю, что там творилось в последние дни Коммуны — развалины, пожарища, — мне кажется невероятным, что все это можно вернуть к жизни, восстановить. Однако ж уверен, что и столица, и вся Франция, несмотря на позорное поражение и ужасную разруху, несмотря на пятимиллиардную контрибуцию, живут легко и безмятежно, со своей вечной и мудрой улыбкой. Эта улыбка согревает весь мир. Обманули нас Наполеон Первый, потом Наполеон Третий, обманул бы и второй, но если вообще можно полюбить чужой народ и чужую культуру, то, конечно, французов и Францию.