Новеллы и повести - [44]

А враг подступает все ближе и ближе. Посылаю разведку в одну сторону, в другую — вокруг ни души. Ни команды, ни приказа. Ждем. Под вечер кто-то из моих солдат не выдерживает:

— Commandant Vite, plus vite que ça![16]

— Tais-toi, animal![17]

В конце концов собираю людей и поворачиваю назад. Я сам взбешен, да и солдаты тоже.

Идем по темному пустому Тюильрийскому саду, минуя остатки наших биваков. Выходим прямо к дворцу — не окажись он тогда на нашем пути, стоял бы во всем своем великолепии и по сей день. Можете себе представить, что с нами творилось, если поднялась рука на такое чудо! В ту же ночь, когда вспыхнул Тюильри, загорелся Дворец Правосудия и много других прекрасных зданий. Идем вдоль темного фасада. Солдаты кричат:

— Flambons le repaire de Versaillais! Flambons toute la boutique! Commandant Vite! Commandant, plus vite que ça[18].

— Батальон, стой! Полчаса отдыха, можете делать что хотите. Кто хочет, жгите. Кто не хочет, отдыхайте. Через полчаса выступаем.

Помчались все, только один молоденький офицерик уселся возле меня на барабан и пробормотал: «La revanche d’un Polonais…»[19]. Но назавтра и он не отставал от других.

Да… Все это стоит у меня перед глазами. Но я хотел рассказать о другом.

Три дня спустя я метался, как одинокий загнанный волк. Над темным городом лишь кое-где полыхают пожары; каждую минуту то тут, то там — залпы. Боев уже давно нет — это расстреливали наших. Преследования продолжались еще недели две. Позже хоть были какие-то суды, скорее видимость судов, а сначала хватали прямо на улице и — к стенке. Узнавали по блузам, по сапогам, по выражению лица и просто так. В бою я никогда не боялся пули, но той ночью я буквально умирал от страха. Вот он, настоящий страх, когда боится солдат, обстрелянный в десятках сражений!

После недели бессонных ночей и скитаний, измученный, голодный, в чужой одежде, бреду я по городу. Дома закрыты наглухо, улицы будто вымерли. Кругом только патрули, патрули и залпы, залпы. Слышу — впереди маршируют солдаты; поворачиваю назад — опять солдаты; сворачиваю направо, потом налево, направо, налево… и все равно никуда не уйти. Совсем не представляю, где я, в какой части города. А они везде: подходят спереди, сзади. Конец. Еще пять минут, и я буду лежать на мостовой, как те бесчисленные трупы, о которые я всю эту ночь спотыкался на каждом шагу. Сердце колотился, холодеют руки. В голове пусто.

И вдруг вижу: в одном доме не заперты ворота. Проскальзываю как тень, прикрываю за собой двери, только засов слегка щелкнул. Какое счастье! Правда, через секунду я понял, что жизни мне все равно отпущено самое большее — до рассвета. Мимо дома то и дело проходят патрули, конные, пешие. Ведут пленных — слышны удары прикладов, крики, проклятия.

Я присаживаюсь на ступени и тут же на лестнице засыпаю. Просыпаюсь внезапно, как от толчка, поднимаюсь, не раздумывая, на какой-то этаж и стучусь в первые попавшиеся двери. Словно кто во сне мне указал. Может, провидение. Там не спали, отворили тотчас. Дрожащий женский голос спросил:

— C’est toi, Émile?[20]

— Я офицер Коммуны. Вы можете выбросить меня за дверь, и меня тут же расстреляют под вашими окнами.

— Viens vite![21]

— Plus vite que ça…[22] — машинально отвечаю я и вхожу.

Женское сердце полно необъяснимых тайн. Проще всего предположить, что Жаклин была тогда безумна. Именно так я и подумал сначала, но в ту ночь скорее я сам помешался от страха и волнений. Я не удивлялся ничему, был в том состоянии, когда все кажется естественным, сознание притуплено и действует как бы автоматически, в полузабытьи. Эмиль?! Пусть будет Эмиль! И когда она нежно прижалась ко мне, я тоже обнял ее. Что мне оставалось делать? В прихожей было темно, и еще могла произойти какая-то ошибка, но в гостиной горели свечи, и ничего не изменилось: стоит она передо мной на коленях, глаз не отводит, смотрит как завороженная. Прекрасная молодая женщина, только страшно бледная и измученная. Она смеется от счастья, плачет, рассказывает о своих переживаниях и словно расцветает у меня на глазах.

Ей сообщили, что я, «Эмиль», убит под Бонзенвалем. Вот уже два месяца она просто сходит с ума; правда, ни минуты она не верила в мою смерть — ведь это невозможно, немыслимо. Разумеется, официальное извещение ничего не значит — кто сейчас верит штабным сообщениям. Она думала, что я в плену, но временами ее одолевали сомнения, ужасные сомнения. И вдруг такое счастье! Только бы поскорее забыть весь этот кошмар! Обо мне она уже знала все: что я убежал из плена, сражался на стороне Коммуны и что сейчас мне необходимо скрыться. Здесь безопасно. Никто не станет подозревать вдову майора Империи. А если даже найдут тебя — ну так что ж! Погибнем вместе. Жить или умереть — не все ли равно? Лишь бы вместе.

Я почти потерял ощущение реального и готов был поверить ей. Кто знает, может, я действительно был ее мужем, Эмилем, майором Империи? Может, после смерти я, Эмиль, перевоплотившись на том свете, прихожу к ней в облике польского эмигранта, некоего Витоженца? Разве удавалось кому-нибудь проникнуть в тайну духов, блуждающих по свету? Может, я и есть такой бесприютный одинокий дух? А может, я просто попал к обезумевшей от горя женщине?