Новеллы и повести - [45]

Она накормила меня, напоила, переодела, и я постепенно стал приходить в себя. Что же все-таки происходит? Она с нежностью смотрит на меня, а на стене висит портрет ее мужа, и хоть бы капля сходства была между нами. Мне стало жутко. Бежать, бежать отсюда без оглядки. Но на улице смерть. За окнами гремят выстрелы — то вдалеке, то совсем рядом. Небо над Парижем красное от пожаров. Что будет дальше? Спасения нет… Завтра — конец. Так стоит ли рассуждать, сомневаться, когда она здесь, рядом, такая прекрасная, моя…

Я вздрагиваю от страха. Сейчас она проснется, опомнится, закричит. Возможно, вчера она была невменяема, а сегодня увидит рядом с собой незнакомого, чужого человека. Я боюсь вздохнуть, я хочу, чтобы она спала, спала долго, всегда.

Но она просыпается и обнимает меня. Я ловлю ее взгляд, разумный и бесконечно преданный. Она шепчет:

— Бедный ты мой… Не бойся, я тебя спасу, жизни не пожалею ради тебя после этого ада, через который я прошла. Да разве я одна? Матери, вдовы. Все словно обезумели, Франция тонет в крови. Скажи мне, чужеземец, как мог уйти от меня Эмиль? Он, такой любимый, такой прекрасный, как мог он причинить мне столько горя? Я не представляла себе жизни без него. Уж лучше бы покончить с собой. Но, словно в бреду, я твердила себе, что он все-таки вернется. И вчера, в эту страшную ночь, я тоже ждала его. Просто чудо, что ты пришел сюда, слепой случай привел тебя ко мне — это спасло нас обоих. Теперь мне легче. Когда горе становится непереносимым, миг забвения, безумия может вернуть к жизни. Так случилось со мной вчера — это было какое-то наваждение, какая-то святая ложь, внушенная свыше. А сегодня я настоящая и ты настоящий. Так кто же ты?

Жаклин была женщина добропорядочная и чистая, достаточно разумная, хотя и не бог весть какого воспитания. Она чтила память своего мужа и в то же время любила меня. Пусть кто хочет ломает себе голову над подобными загадками, а я уже давно отступился. Иногда человек не властен над собою, какие-то неведомые потусторонние силы управляют им.

Во всяком случае, через несколько дней мы так привыкли друг к другу, будто жили вместе уже много лет. Я не высовывал носа на улицу, даже от окна держался подальше. В доме не было прислуги, никто посторонний не заходил к нам, и я поверил в свое спасение. Жаклин сама вела хозяйство, ходила за покупками и приносила новости — что ни день, то хуже. Расстрелянных закапывают в парках, в скверах. Воздух Парижа отравлен запахом разлагающихся трупов. Дворец Справедливости и Ратуша еще горят, вокруг Пантеона сплошные развалины. Вожди Коммуны расстреляны, лишь генерал Домбровский погиб в бою, как солдат. Тюрьмы и казематы набиты до отказа. Солдатня грабит и бесчинствует. Тьер, в сговоре с пруссаками, наводит порядок. Распоряжения жестокие, изуверские. Великосветские подонки сбегаются со всего Парижа глазеть на казни. Доносы распространяются как зараза. Ни у кого нет уверенности ни в своей жизни, ни в свободе.

— Но тебе, любимый, ничто не грозит. Раньше я чувствовала себя такой одинокой в Париже, а сейчас я даже рада, что во всем городе у меня нет ни одной знакомой души и никто к нам сюда не придет.

Так и живем мы в чудесном согласии. Не разговариваем ни о прошлом, ни о том, что с нами будет. Иногда только говорим о войне, а в основном о грозящей мне опасности. Чаще всего мы вообще сидим и молчим. Ставни закрыты, в камине огонь, на столе бутылка вина — мир и покой. Кругом пекло раскаленное — страшное, ужасное время, а у нас идиллия. Но на душе мрачно, как после похорон, и все напоминает сон: реально и призрачно. Держимся за руки и молчим. Она прижимается ко мне — я единственное, что у нее осталось, — целует, целует меня, будто не может насытиться, горит, как в лихорадке. Как чудесна, как прекрасна была она тогда… В полузабытьи, почти в беспамятстве, словно бросалась в пропасть. Со слезами, со стоном обвивается вокруг меня. Удивителен был этот мед ее любви, он пьянил и дурманил, но слишком часто напоминал о смерти. Иногда мне становилось страшно.

Мы никогда не говорили о нашем будущем. Все складывалось само собой. Я по-настоящему полюбил ее и боялся единственно, что она любит не меня, а свою скрытую боль и тень того, другого, что в один прекрасный день она очнется, опомнится… И еще было в ней что-то мне непонятное. Эта неразгаданная тайна пугала меня.

Однажды утром — шел уже второй месяц нашей совместной жизни — я заметил, что исчез портрет мужа, спрятана сабля, которая висела под ним. За завтраком, будто между прочим, в двух словах рассказываю, что я польский офицер, повстанец, что я дворянин, что в Польше у меня есть поместье, там моя старая мать и две сестры. Она ничему не удивляется, ни о чем больше не расспрашивает, будто это ее вообще не интересует. Говорит, что терпеть не может Парижа, и как только удастся, мы уедем к ней, в горы. Родных у нее нет, но там ее ферма, сданная в аренду, много коров и сыроварня.

— Как хорошо на своей земле, — говорит она.

— А моя земля для меня потеряна. Я не могу туда вернуться.

— Все, что у меня есть, твое. У нас в Оверни чудесно…