Новеллы и повести - [38]

— Чего голову повесил, холоп, чего вздыхаешь? — спрашивал его сосед Трегубов. — Все еще плачешь по своему паршивому пану? Все еще боишься его? У тебя ж полный сундук панского добра — есть на что пить целых полгода. Дурак, задаром столько лет служил — пан твой облезлый перед тобой кругом в долгу. Возьми чего-нибудь до поставь на кон — отыграешься… — Так искушал его сосед Трегубов, свирепый разбойник.

А с другой стороны, новый сосед, занявший нары Злотовского, разжигал его рассказами о своих похождениях. То был знаменитый на всю Сибирь Мельниченко, злодей без чести и совести, насильник и убийца.

Крутились за частоколом каторги и заглядывали в щели между бревнами гулящие девки, арестантские полюбовницы. Кто большие деньги украл, выиграл или выжулил и мог подкупить стражу, к тому их пускали. Дело на каторге обычное, но Франек, хоть и смотрел на это семнадцать лет, сейчас только, точно впервой, увидел этот великий соблазн.

И вот однажды ночью, когда все кругом спали, он встал и, крадучись, как вор, полез под нары, и в первый раз запустил руку в барский сундук.

Целую неделю Франек пил беспробудно и угощал всех подряд, щедро одаривал девок, музыканта нанял, цыгана-конокрада, чтоб тот ходил следом за ним по камерам и пиликал на скрипочке для большего куражу. Вел себя, как в обычае было на каторге, гулял беззаветно, исступленно, бога забыв. Все участвовали в его гульбе, жрали его водку, тянули у него деньги и — насмехались над ним. Говорили:

— Знаменитые поминки справляешь по пану; знать, крепко ты его любил! — И осипшими, пропойными голосами запевали хмельную панихиду.

Раза три в день Франек горючими слезами оплакивал пана и раза три в день, подбоченясь, кричал:

— Теперь надо мной никто прав не имеет! Теперь я сам себе пан! Я вольный человек, каторжник, для меня законы не писаны, что хочу, то и делаю!..

— Правильно, холоп, правильно, — издевался сосед Трегубов.

Наконец проиграл Франек последние панские вещи, проиграл и сундук, все свое наследство проиграл. И пьяный завалился спать.

Животы надорвали кандальники, глядя утром на его рожу, на то, как он каялся. Благим матом ревел мужик, подлым ворюгой себя обзывал. Горько плакал — ведь один, как перст, остался он, точно сирота, оставленный на краю света среди недобрых людей.

— Вешайся, холоп, — советовал Трегубов, — только это тебе и осталось. Никогда верный пес не переживет хозяина, тоже подохнет. Такой закон у псов. Ремешок пропил, ну да я тебе по-соседски веревку одолжу. Держи!

Боялся Франек спросить у фельдшера, не сталось ли чего с паном за эту неделю. Мучительно стыдно было ему перед барином, и надеялся он даже, что все уже кончено. Но потом снова овладевали им неутолимое горе и жалость, и он жарко молился, чтоб пан пожил еще пару деньков, чтоб можно было с ним свидеться, покаяться и проститься, как положено.

Сказал ему во дворе лазаретный уборщик, что пан едва дышит, две недели глаз не открывает. Страшно обрадовался Франек и решил увидеться с паном. Не просил в этот раз позволения, знал — не пустят его за ограду, разве что сам тяжко заболеет. Прикинуться больным он не умел и потому поднял с земли огромный валун, что лежал у частокола, и опустил себе, словно бы невзначай, на ноги. Потащили Франека в лазарет.

Ой, и кричал Франек, когда доктор перевязывал ему размозженные пальцы на ногах. Жалел, да только поздно, что по дурости подставил под камень обе ноги, когда, чтоб попасть к пану, за глаза хватило бы и одной. А как принесли его в палату и бросили на койку, принялся он, хоть и стонал от боли, осматриваться по сторонам. Шестеро больных тут лежало, но пана Злотовского между ними не было.

— Должно, только что помер и снесли его, беднягу, в мертвецкую. Ни к чему и боль моя, и увечье…

Только немного спустя, вглядевшись попристальней в чью-то седую голову, неподвижно лежащую на подушке, воскликнул он: «Господи помилуй!» — узнал. С трудом слез с койки и пополз на руках да на коленях к своему пану. Сильно переменился барин за неполных три месяца! И не оттого, что стал он седой как лунь. Казалось, весь он переменился. Ничего не осталось от прежнего пана помещика Злотовского, и Франек дивился, что узнал его. Потом вспомнил, — раза два пришлось ему видеть жившего в Варшаве отца пана Валерия, глубокого старика!

— Ой, бедолага ты, бедолага горький! И как тебя укатало…

А барин открыл глаза и глянул на Франека. Долго смотрел, даже слезы на глаза ему набежали. Что-то пробуждалось в этом старческом, морщинистом лице, дрожь проходила по нему, и вот наконец среди морщин появилась добрая улыбка, какой никогда Франек у барина не видел. Лицо было старое-старое, а улыбка — как у младенца, совсем еще неразумного и несмышленого. Бледные губы шевелились, шептали что-то. Приложил Франек ухо к губам пана и слушал.

— Это ты, Франек… Это ты…

— Я, барин, я. Опять вместе будем, я ж тоже хворый. Будем вместе.

Глянул барин на его завязанные ноги, и Франек увидел, что барин все понял. Тогда он тяжело вздохнул и стукнул себя кулаком в грудь так, что даже загудело.

— Негодяй я, барин, подлый ворюга! Ведь я все барское добро пропил да прогулял, сундук и тот… Черт меня попутал, от горя не знал, что делать. Тоска такая меня взяла, а стервецы эти все подзуживали. Трегубов да новый — Мельниченко, он еще похуже Трегубова будет. Сам не знаю, как получилось, простите мне в последний час, барин, а то не будет мне никогда покою.