Новеллы и повести - [37]

Для чего человек живет?

Он погружался в раздумья постепенно, но с каждым днем все глубже. Забыл о судьбе своей, столь мелка и незначительна казалась теперь она. Забыл о жене и детях, забыл о родовых владениях — о Злотой Воле, Злотой и Злотовке, забыл о Польше. Только в жару, в лихорадке, являлись к нему из забытья воспоминания и кружились в смутном беспорядке. Обольщали, ласкали и отнимали у него обезволевшую душу — уводили ее за собой в те далекие годы.

…Сверкают снега, до неба рукой подать, в душе отвага, восторг, грудь полнится холодным, удивительным воздухом, взглядом не охватить необъятные просторы.

Горы, горы, ледники, скалы, озера. Леса, равнины, селенья и города — весь мир. Вершина Юнгфрау! И она…

Первый в жизни бурный роман с женщиной намного старше его — с умной и жестокой красавицей, пани «Аспазией» Легановской, вдовой двух богатых мужей и наследницей их состояний. С женщиной, пользующейся скандальной известностью во всей округе и по всей стране, плюющей на мнение света и принимающей в своем волшебном дворце в старинном Гродзанове одних мужчин, С той, что, замучив своей неистовой любовью двух мужей, разыгрывала Аспазию из «Вакханки» и, не скрываясь от людских глаз, жила окруженная легендами, негодованием и всеобщей завистью. Пан Злотовский объездил с ней пол-Европы и за полгода спустил Лазоры и Тлущец, оставленные ему в наследство покойной матерью.

Там, на вершине, он оторвал взор от величественного пейзажа и посмотрел в ее бездонные, устремленные вдаль глаза.

— Когда придет мой смертный час, когда буду умирать, знаешь, что я себе скажу? Для чего я жил? Чтобы всего лишь мгновение побыть здесь — рядом с тобой…

Она снисходительно улыбнулась, не повернув головы.

…Весна, вечер в парке, соловей, одуряющий аромат жасмина. Все дышит необыкновенным счастьем. О чем поет соловей? О том, что должно произойти. Первый сладостный поцелуй — невеста… И он, осыпая зардевшуюся девушку поцелуями, говорит, что только это свято в человеке, что только ради этого стоит жить.

…Счастье, гордость, слезы умиления. Первый ребенок, сын, его наследник — Юречек…

— Это самая большая радость для меня. Большей радости мне никогда не узнать, — говорит он жене.

…А когда после победы под Млодоевым шли они с трофеями, с пленными, под веселые песни солдат, он сказал товарищу:

— Это лучший день в моей жизни. Нет большего счастья, чем сражаться и побеждать!

Но жар спадал, и он снова спрашивал себя: для чего человек живет? Он подводил итог всей своей жизни, ибо знал, что умирает. Но итог не получался. Бывало ему в жизни плохо, бывало средне, бывало хорошо, но все никак не удавалось взвесить и понять — а стоило ли жить?

Тяжко было умирать, не уяснив, останется ли после тебя хоть какой-нибудь след. Зачтутся ли когда-нибудь семнадцать лет ежедневных мучений? Иначе — стоило ли жить?

Эти трудные мысли изнуряли его и отнимали остаток сил. И вот силы кончились, и оборвались мысли. Одно утешало — наконец-то можно будет отдохнуть. И чем ближе он был к смерти, тем все более чуждым становилось то, что связывало его с миром и некогда отравляло тоской.

Он не страдал от сознания, что не увидит жены, детей, родины. Ему казалось, что жена и дети давно умерли и давно оплаканы. Единственным живым существом, кого он еще помнил и с кем в душе прощался, был Франек, — потому ли, что тот был рядом, потому ли, что он был единственным близким человеком. Дом, родные края и родина казались какими-то смутными, сонными видениями, неизвестно, существовавшими ли когда-нибудь в действительности. В его затуманенной голове картины собственной жизни перемешались с происшествиями из жизни знакомых, с воспоминаниями об их страданиях, радостях, приключениях. На себя он смотрел со стороны, как на чужого, постороннего человека, и наконец мысли увели его куда-то в бесконечность, где, клубясь, плавала серая мгла.

Сперва серая мгла висела под потолком палаты, к которому обращены были глаза больного. Потом заслонила грязные беленые стены, а через несколько дней укрыла все: больных каторжников, их стоны и разговоры, лазарет, каторгу, Сибирь, весь белый свет.

Свивалась эта мгла, и выплывали из нее какие-то странные знаки, странные сны. То тянула к себе, и тогда больной приподнимал к ней тяжелую голову, то опять опускалась и наваливалась всей своей густой тяжестью. Душила его и давила немилосердно.

Из ее серых, каких-то тошнотворных и тоскливых переплетений мутно и неясно возникали кошмарные, изматывающие призраки, картины безумные и безобразные, ни на что непохожие. Было в них ужасающее предчувствие того непостижимого и непонятного, что ждет его за гранью.

Всей душой жаждал смерти пан Злотовский, однако ужас охватывал его, когда в глаза ему заглядывали смертные видения. Позвал бы он на помощь, если бы хоть капля сил была, чтобы крикнуть.

В отчаянии, обливаясь холодным потом, беспомощно открывал рот и шевелил губами, пытаясь позвать, что-то сказать еще в последнюю минуту. И таял в палате его беспомощный, тихий, как дыхание, шепот:

— Франек!.. Франек!..

Но услыхал этот зов верный слуга.

Мужик — он мужик и есть. Совсем распустился Франек без панского глаза. Семнадцать лет неусыпно смотрел за ним пан, а вот всего третий месяц пошел, как его не стало, и окончательно сбился мужик с панталыку. Горевал Франек, горевал, утешиться не мог. И начал с горя попивать контрабандную водку, заправленную для крепости по-каторжному — отваром махорки. Сошелся со шпаной да с «Иванами, родства непомнящими», стал запанибрата со всякой шушерой. Ночи напролет в карты играл и всегда проигрывал — не ему тягаться было с тертыми каторжными шулерами. Все проиграл, так что остались у него только рубаха, да подштанники, да халат, да опорки на ногах. Подкандальники, и те проиграл, но панского имущества, что оставлено было в сундуке ему на сохранение, не тронул. Не касался этого сундука Франек, хотя мог бы своим считать, потому что знал: пан уже за ним не вернется.