Новеллы - [8]

Сгинь, скройся с моих глаз, прекраснейшее из моих созданий, сказка утренней зари, я ненавижу тебя, понимаешь?

Но плачет сказка тоненьким голоском:

— О, добрый мой господин, я едва жива, посмотри, какая я бледная, а все потому, что ты тоже бледен, и заря во мне страждет от голода с тех пор, как ты ходишь голодный. Тощая трава готова грызть росу своими мелкими зубками!

Тут и сказка печали подала свой голос из перламутрового чертога:

— Твоя грусть непосильна для моей души. Слова во мне черны, и в строчках навсегда померкли золотые звезды. Как похоже твое сочинение на тебя, мой хозяин!

И заговорили все разом:

— Да, это мы, твои творения, посылаем тебя на работу, потому что в нас — лишь Мечта, Дуновение ветра, Сон да Рассвет. В нас никогда не строят домов, не слышно запаха рабочего пота, перепалок с хозяином. Наши герои беззаботны, как пташки, они славят господа, чмокают друг друга в щечки, порхают туда-сюда на облаках, играя с ангелами.

— Но когда ты начнешь наконец что-то делать своими руками, — поучали они меня, — на наши страницы, отирая со лба пот, шагнет рабочий, и наша мелодия зазвучит в унисон с выдохом натруженной груди. Вот наступает суббота, день выдачи жалованья. Рабочие толпятся в сторонке, шутят, пересмеиваются, получают деньги и расходятся, ругая хозяина — даже буквы шарахаются от него. Мосты тянутся к дальним берегам, дома рвутся в небо, слышится стук молотка — где-то забивают гвозди, — так за работу, за работу!

— Будьте вы прокляты, чудовища! — взрываюсь я, но тут же понуро опускаю голову: — Все правда, ваша взяла! Иду. Господь с вами.

И вот уже, предвкушая работу, я мчусь вниз с горы, я расстался с ветерком, ласкавшим мне лицо, я кричу снова и снова:

— Эй! Я иду работать, я буду трудиться! Сверлить, строгать, грузить, надрываться, бастовать, зарабатывать деньги!

И я ликовал, хотя и не представлял себе, куда устроюсь. Ведь на солидных предприятиях не требуются Хранители жемчуга или Няньки, укачивающие колоски, и мне уж не порхать в хороводах над тюльпанами!

Там мне в ухо прошипит пар:

— Пошевеливайся, живо!.. — Стук мотора, крик и новый приказ: — Работать, работать, с утра и до вечера! — Тупо, в упор смотрит на меня сталь и говорит: — Я ничего не знаю, ничего… ты — рабочий… делай со мной что хочешь! — И никогда не скажет: — Спрячь меня в раковину, опусти на дно морское, а через сто лет пошли за мною загорелого моряка! — На рабочем месте нужен глаз да глаз, тут уж не помечтаешь, эх, и хорошо будет твердым взором следить за механизмами.

Вот тогда-то мне и конец! Однако совесть моя бунтует: все твои сказки — однообразная выдумка! Когда в них смерть, словно силач в цирке, поднимает жизнь и, отдуваясь, думает про себя: шестьдесят лет я боролась с ней… впрочем, это самое страшное из моих видений. В остальных сказках нежно рдеют лепестки, и самые пухленькие начинают хихикать, когда я серебряным пальцем щекочу их под толстенькими подбородками.

Ай-ай-ай, ведь я и вправду обленился! Порой забывал умыться! Ходил еле-еле, шаркая ногами. Мог проспать целый сезон! А эти неблагодарные сказки, и кто их просит лезть, вот опять… слышите?.. они кричат мне вслед:

— Нам надоело твое ветхое тридевятое царство, подай нам бодрого рабочего, мы требуем нового!

Тем временем я спустился к полю, которое тяжело дышало. О, бедное поле, как оно вспотело! Совсем как я.

— Ты тоже потеешь, дружище? — спросил я его, плача. — Тебя тоже впрягло в работу злое Время? А меня мои сказки. Не повезло нам с тобой.

Поле ничего не ответило, продолжая сопеть, но я хорошо видел, как даже молодая травка на нем засучивает зеленые рукавчики и со вздохом распрямляется. Поле усердствует, а Время знай себе покрикивает на него:

— Ах ты неповоротливое старье! Хватит тебе спать! Пошевеливайся! — И пока я смотрю на бойко распоряжающееся Время и запыхавшееся от стараний поле, утро проходит, наступает полдень.

Время наполняет небесные стаканы водой — судя по всему оно довольно работой поля — и протягивает их вниз:

— Пей, старина! Открывай-ка пошире рот! Тебе причитается… — и с неба потоками льет дождь.

Что ж, приступим к работе и мы, решаю я, когда дождь перестает. Зачем мне куда-то идти, если и здесь найдется что делать, к тому же я буду работать на самого господа бога! Ну, начнем!

И я принимаюсь за дело: сплетаю из высохшей травы подпорки для поникших цветов; дрожащие на лепестках капли одну за одной стряхиваю на томимые жаждой корни; выпрямляю полегшие травы, расчесываю им волосы и, если нахожу у корней слишком много камешков или червяков, уношу вон.

Руки мои подобны рукам самого поля, моя работа — это работа природы, успокаиваю я себя, даже сказкам нечего было бы возразить. Я тружусь!

Я раскрываю перед пчелами тугие бутоны.

— Спасибо за девственную пыльцу, — говорят мне пчелы.

Но я поражаюсь своему невежеству, когда хочу проводить бабочек к цветам. Оказывается, кроме васильков, я не знаю ни одного названия, не знаю, когда какой цветок раскрывается. Я любуюсь их красотой, восхищаюсь ими, а названий, венгерских названий — не знаю!

Эх, бедовая моя голова… Зачем я извожу себя сомнениями, работа или не работа то, что я делаю? Да и нужна ли мне другая работа? Я хочу лежать среди цветов, смотреть им прямо в глаза, гладить по волосам, прижиматься к их груди и давать им имена, отмечая каждую крапинку, каждый зубчик кружева, каждую каплю золота или голубизны, — всякий раз новые имена, сотни тысяч ласковых прозвищ!