Новеллы - [6]
— Ох, — всхлипнула мать, — откуда ж ей взяться, новой одежде? Костюм у отца был один-разъединственный, в том его и положили. Или ты не знаешь, что у бедняка больше одного костюма не бывает? В чем же ты пойдешь на похороны, ежели всю свою одежду повыбрасывал?
— Может, не обязательно хоронить его в костюме? — спросил я. — Ведь там он ему без надобности, а мне костюм для дела нужен…
Мать вздохнула: — Что отцово было, пусть уж ему и останется… А ты свое раздобудь себе сам…
Я стоял как пришибленный; потом мне пришлось скрыться с глаз долой. Пришли могильщики, стали заколачивать гроб. Заколотили отца, вместе с костюмом, и унесли прочь…
Я слышал, как звонил по нем колокол; должно быть, немало народу провожало его до могилы. А сын его, как есть голый, украдкой выглядывал из окна…
1926
Перевод Т. Воронкиной.
ЖИЗНЬ
В подвале работают, выбиваясь из сил. Люди дышат раскаленным, как огонь, воздухом; все охвачены одним желанием — поскорее бы закончился рабочий день! Курносый красильщик, стуча огромными деревянными башмаками, торопится к своим бакам. На руке у него болтается шелковое платье. Из закутка, где крахмалят воротнички, выпархивают «бледные ангелы» в белых накидках. Дряхлый, больной туберкулезом мастер с потным лбом хватает воздух даже руками. Расположенная в подвале прачечная задыхается в тусклом полумраке.
Сыпя серебряными и золотыми искрами, работают динамо-машины. Люди перекликаются друг с другом сквозь клубы пара; «ау» — кричит кто-то — «ау», из-за пелены пара виден только его лоб. Он поспешно идет куда-то и счастливцу, заглянувшему сюда с улицы, верно, кажется призраком.
Ох, до чего же тяжко работать здесь! Торговцу костями это невдомек, во дворе у него кучами лежат желтые кости. Приезжают телеги, одни сгружают кости, другие их увозят, — прибыль от перепродажи он кладет себе в карман. А между покупкой и продажей торговец прикидывает, как повыгоднее сбыть товар, выписывает счета, с серьезным видом постукивает костью о кость и вздыхает — близится день свадьбы его немощной дочери. На свадьбе придется торговцу тряхнуть мошной, часть золотых перекочует в карман жениха. Потеря ощутимая, это принуждает торговца быть поприжимистей. Потому и направляется тощий этот человечек в одну из самых дешевых прачечных. В руке у него сверток с манишкой и воротничками.
Он приоткрывает дверь, и струя пара ударяет ему в лицо.
Ступени лестницы едва видны; торговец, моргая и щурясь, громко кричит вниз:
— День добрый! Я воротнички принес!
Сквозь гул и грохот к нему пробивается чей-то голос:
— Пожалуйста, спускайтесь!
Одна нога торговца все еще за дверью, наконец, почти ничего не различая в полумраке, он на ощупь, как слепой, ковыляет вниз по ступеням и в облаке пара соскальзывает прямо к девушке-приемщице с размытым лицом.
— Вашу фамилию, пожалуйста. — Девушка тяжело дышит.
Из глубины помещения возникает жена владельца; заплывшая жиром женщина вся в поту, рыхлое тело тянет ее к земле, порой кажется, что она разваливается. Но жизнь властвует над телом владелицы прачечной, заставляет его функционировать, так же как сама она властвует над рабочими, которые зависят от нее. Она протягивает торговцу свою безобразную руку, а из горла ее, закрытого вторым подбородком, вырываются дребезжащие звуки:
— Простите… Мы сейчас выполняем заказ эрцгерцога. Три дня работаем и днем и ночью. Возможно, станем поставщиками двора его величества. Это таит огромные возможности! Мы сможем выбраться из подвала, наши дела во всех отношениях пойдут в гору. Не так ли, господин Шандор? — спрашивает она, обращаясь к чахоточному мастеру.
Тот кивает. Но голова его будто раздваивается. Согласно кивает и в то же время гордо вскидывается и кричит — от своего имени и от имени рабочих: «Черт бы побрал титул поставщика двора его величества! Мы хотим спать. Руки у нас налились свинцом; мы уже не чувствуем, бьются ли наши сердца. Только машины толкают нас, заставляют действовать наши руки и ноги, а электролампы — держать глаза открытыми. А зачем — мы даже не знаем, все равно ведь — смерть!»
Но вообще-то мастер в такой подвальной прачечной — важная персона. Он имеет право подойти к распахнутому окошку и минуту-другую поглазеть на улицу, на ноги торопливо проходящих мимо людей. И, как бы демонстрируя доброе расположение духа, прокричать худосочному девятнадцатилетнему деревенскому пареньку-рабочему:
— Ох, хороша бабенка!
Оглушенный гулом, парень подходит к мастеру.
— Что, господин Шандор? Я не расслышал, — говорит он, приложив ладонь к уху.
— Так, ничего, — машет рукой мастер, — ну-ка, живо пар убавь на третьей машине, не видишь?
Парень скрывается в белой пелене, она проглатывает его.
В маленькой каморке высятся три горящих горна. Отдуваясь, истопник бросает в их жерла уголь, он почти голый, весь в саже и черной пыли.
На подбородке у истопника уродливый желвак, у него широкий нос и сверкающие зеленые глаза.
Сегодня он топит с рассвета. Даже у двери своей каморки он начинает дрожать от холода. В других помещениях прачечной люди едва не задыхаются от жары, но истопнику по-настоящему тепло только у котлов. Ворча, он подсаживается ко второму котлу. Работая, истопник бормочет что-то невразумительное. Он давным-давно перестал обращать внимание на манометр.
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.