Новеллы - [20]

— Эти двое станут позади, — говорит дядюшка Йожи и простукивает железную стенку сейфа. — Вот видишь, бетонированный… Вы, Ижак, или как там вас зовут, — он снова поворачивается к ним, — возьмете вагу и хоть кровь из носу — не давайте сейфу соскальзывать вниз. А ты, Палко, жми сбоку, да не жалей сил.

Сейф тяжеленный. А лестница слишком узкая, да к тому же из железной решетки перил выпирает кованый орнамент в виде завитушек. И вдобавок на каждом этаже лестница дает крутой поворот.

Мы беремся за конец веревки. Раз-два, взяли!

Сейф ни с места. Мы понимающе косимся друг на друга: совсем обленились, наши мускулы еще не проснулись.

— Тьфу пропасть… Раз-два, взяли… — И вот уж сейф вполз-таки на две ступеньки, а мы, не переставая кричать «раз-два, взяли!», судорожно вцепившись в веревку, тянем так, что у нас вздуваются жилы на шее.

Но вот я смотрю сквозь это кроваво-красное волочение и не вижу низенького крепыша: он прохлаждается внизу, зато очки долговязого заливает пот, рот его раскрыт, как ворота, он задыхается и вот-вот переломится, подпихивая сейф вагой.

— Этот работает на совесть, — хрипит дядюшка Йожи и трясет седой головой: пот дождичком льется с его лица. У меня рубаха выбилась из-под брюк, и сквозняк сверху овевает прохладой мое тело. У Франци выпятился живот, а на подбородок вылезли два гнилых зуба. Его ноздри дрожат от напряжения. В другой раз я мог бы тянуть вдесятеро сильнее, но в минувшую дурацкую ночь эта дрянь с соломенными волосами высосала из меня все силы… И с остальными тоже так… Словно тянут только кости, а мышцы грузом болтаются на них.

К счастью, мы добрались уже до площадки второго этажа. Господи Иисусе, мы отплевываемся, вытираем рубашками лица цвета вареной конины; задыхающийся от насморка Сепи хочет закурить, но дядюшка Йожи вытряхивает на первый этаж все его сигареты: — Потом, когда управимся, — отдуваясь, говорит он. — У тебя что, такие большие легкие?

Приземистый крепыш Пали опирается о перила, плюет поверх сейфа на стену.

— В бога душу мать…

Долговязый беспрестанно протирает очки; рассматривает их на свет, дышит на них, он так бы и не проронил ни слова, если б я не спросил:

— Трудно, а?..

Он кивает.

— Еще бы…

Мы снова берем сейф в оборот. Теперь плохо еще и то, что площадка выстлана линолеумом, и мы оскальзываемся на нем как на льду. С превеликими мучениями добираемся до первой ступеньки лестницы третьего этажа. Конечно, пятьдесят пенгё за такой труд — это очень мало. Сейчас бы отдохнуть как следует или пойти за подмогой. Один этаж — ерунда. Но на третьем все приобретает двойную тяжесть. Однако идти на попятный уже не приходится, раз взялись восьмером. Никто из нас не раскрывает рта. Так уж заведено у мужчин: тащить, если даже мочи нет… Мы должны втащить сейф наверх.

Я так сжился со своей братвой, что знаю наверняка: если мне тяжело, если я сдам, сдадут и они. Вот почему я вконец обалдеваю на повороте лестницы третьего этажа. Тяну, чуть не крича, но на кромке ступенек мои ноги скользят, и я едва нащупываю опору. А сейф как назло ни с места, а потом внезапно сползает на ступеньку.

— Дядюшка Йожи, — хриплю я, отдуваясь, — да держите же.

— Держу! — а сам весь багровый, таким я его еще не видел.

Причиной тому две сквернавки и много вина, выпитого минувшей ночью. Влипли мы.

— Да тяни же! — ревет и Франци.

— Раз-два, взяли! — гремит Сепи и бегемотом встает на дыбы, чуть ли не на цыпочки, и кажется, вот-вот оторвется от земли… Но затем, весь дрожа, отпрядывает назад, а сейф ни с места. Мы же стоим колышущимся полукругом, зад сейфа висит в воздухе, он вот-вот опрокинется; если все отпрыгнут, сейф покатится вниз и расколошматит лестницу.

Мы стоим багровые, тяжело дыша, и кажется — сейф вырывает у нас руки, ломает поясницы… Из моих ладоней уже ускользнул кусок веревки, и салазки елозят из стороны в сторону.

Мы оглядываемся. Долго так не выдержать. Долговязому приходится круто: он задыхается, на плече у него лежит вага, рот перекошен, ноги подкашиваются, но он снова и снова поднимается вместе с сейфом.

Что-то сейчас будет? — спрашиваю я себя и зажмуриваю глаза. — Раз-два, взяли! — кричу я. — Раз-два, взяли! А ну… лю…ди!

И тут я с ужасом вижу, что крепыш Пали быстро выскакивает из-под низу, как мальчишка, повисает на гладких перилах и соскальзывает по ним вниз.

— Подыхать, что ль, за два пенгё! — кричит он и исчезает.

У меня нет сил, чтобы крикнуть ему вслед: «Гад поганый!»

А долговязый, оглохнув от борьбы, все стоит, вот сейф пригнетает его вместе с вагой, но он, как утопающий, снова выныривает и смотрит на нас сквозь очки. — Ну… — хрипит он, — ну же…

Мы не можем бросить его, пусть даже нас ждет смерть. Лучше позвать на помощь. Пусть хоть весь дом сбежится, только это надо сделать немедля. Но вместо громкого крика из горла у меня вырывается задушенный писк, как будто маленький ребенок пищит.

Все, конец очкарику. А двадцать центнеров вот-вот пробьют перекрытие, и мы тоже провалимся вместе с ними.

Но вот показалось мне, будто наверх всходит раздутая белая рубаха; эту белую рубаху распирает большой живот; а тут уж видны и коротенькие ножки, пыхтя переступающие со ступеньки на ступеньку. Рядом вырисовывается русая головка тоненькой служанки с сумкой зелени в руке. Толстяк, мигая, смотрит на нас и резко останавливается, дальше не идет. Я кричу так, словно обещаю ему сто пенгё: — Помогите, ведь он сползет на вас… — После чего, столь же неторопливо, толстяк вылупливается из люстринового пиджака, подкручивает усы и, словно шар, подкатывается к очкарику. Тот со стоном (уступает вагу мясистому плечу и руками налегает на сейф. Брюхан тоже начинает наливаться краской, пыхтит, но и ему делается страшно, когда все шатается. А мы, чуть не распластавшись на ступеньках, наконец дергаем салазки.