Новеллы - [18]

— У вас все в порядке?

— Так точно, полный порядок! — отвечаем мы.

Ведь к двери, ведущей во двор, уже привязан прочный шнур, и все несмываемые красители разбавлены и ждут. Вот они выстроились в ряд: цианин, родамин, малахитовая зелень, а в чане закипает едкая смоляная чернь!

— Армия мщения, смирно! Стать навытяжку перед пьяными красильщиками!

И краски становятся во фрунт и отдают нам честь из своих цинковых укрытий:

— Слушаемся!

— Так держать, верные солдаты!

Наш взгляд падает на огромный пенящийся котел с черной краской.

— Черная, кипеть по-прежнему, не остывать!

— Есть, пьяные красильщики! Отважные красильщики!

— Да, мы в самом деле отважные красильщики! А он еще смеет презрительно говорить с нами! Он, который вырвал возлюбленных у нас из объятий!

И вот… дверь скрывается. В моей руке платок и кляп из бумаги. Напарник стоит у шнура.

— Хозяин!

На секунду мы теряемся, по уже в следующий момент дверь завязана шнуром… свалка, однако дело идет на лад… еще несколько секунд, и Хозяин стоит перед нами с кляпом во рту, голый, волосатый, беспомощный.

— За работу, живо! Сейчас придут гости!

— Малахитовая зелень! — кричит напарник.

— Есть.

И физиономия Хозяина становится зеленой от выплеснутой на нее краски.

— Аурамин… Да, аурамин!

И по жирному подбородку уже текут зеленые и желтые ручьи.

— Красный ирисамин!.. О, его шея кровоточит краской!

И мы красим, красим!

— Руки… в лиловый! А теперь усы… живот, это толстое брюхо!

И мы, хохоча, размалевываем тугой барабан — посередине красным, снизу и сверху васильковым, а по бокам желтым.

— Раз-два, взяли! — И мы сажаем Хозяина в едкую черную краску.

— Эй, чернозадый! Эфиоп!

Спину оставляем белой. А потом с наслаждением разрисовываем ее. И наконец, отдуваясь, оглядываем его со всех сторон: уродливая обезьяна, глупый павлин, ну и фигура, смех да и только!

Мрачная и толстая, уморительная и причудливая.

Мы берем мешалки, вырезанные из ручки белильной кисти.

Распахиваем перед Хозяином дверь.

Но некоторое время еще удерживаем его, до тех пор, пока толпа иностранных гостей не набьется в гладильню и не уставится, бессвязно восклицая, на пыхтящий гладильный пресс, приспособление для глажения воротничков.

Управительница уже недоуменно моргает, оглядываясь, со сладкой улыбочкой ждет, когда появится Хозяин… все его ждут… англичане, немцы, итальянцы, французы…

Вперед!.. Мы срываем с его рта платок… раздается вопль… развязываем руки-ноги и с мешалками обрушиваемся на него:

— Но-о!

Чудовищно пестрая, толстобрюхая фигура влетает в толпу гостей, спотыкается, вскрикивает, гости ошарашенно взирают на нее, лица их цепенеют в недоумении.

Что это за существо, выскочившее между машин из холода, рожденное страданиями рабочих?.. Что это за существо, которое ошалело вопит: «Я Хозяин, Хозяин!» — и уже едва держится на трясущихся ногах.

А кто эти двое рабочих, глядящие на нас? По чьему наущению они сделали то, что сделали?

Жалкая фигура без чувств растягивается на спине, выпятив свое сине-красно-желтое пузо, и женщины в смущении разбегаются, закрывая лица, пока истопник не набрасывает на лежащего белую простыню.

Ну а мы, прокладывая мешалками путь в толпе гостей, удираем, схватив свою одежду и обувь, перемахиваем через забор, и вот уже наши деревянные подошвы стучат по уличной мостовой.

Дует ветер, ледяной ветер, он трезвит наши головы, возвращает нас к действительности. Чего греха таить, мы теперь страшно раскаиваемся в содеянном, сообразив, что, быть может, придется бежать от преследований и нищеты, вон из этого города, из Венгрии… и мне нет спасения, ведь случись нам голодать из-за учиненного во хмелю скандала, напарник во всем обвинит меня… ну да все равно — мы продолжаем смеяться даже дома, в холодной комнате, и, хохоча, выкрикиваем:

— Толстобрюхий! Брюхо — это было лучше всего!

1930

Перевод С. Солодовник.

У ВОЗЧИКОВ

У меня не было работы; я обосновался в парке, где сонно следил за игрой зеленого цвета на газонах и деревьях. Когда пробило одиннадцать, очень миловидная барышня с трепетно вздрагивающей грудью пересекла аллею: я, как пьяный, смотрел ей вслед… Но она ушла на ту половину парка, будто солнце закатилось, и все во мне опять погасло. Из этого затмения меня вывела мчавшаяся рысью повозка-платформа; лоснящаяся рыже-гнедая лошадь крепко впечатывала в мостовую большие копыта, возчик, без пиджака, не переставая размахивал кнутом, словно свистел им; вокруг него, цепляясь за козлы, стояли горланящие, поддразнивающие, совокупившиеся с вином и пивом грузчики.

Они домчались до деревьев, приткнули повозку к тротуару; один из них, встав на козлы, поднес к глазам руку трубочкой — словно смотрел на море… — Кто хочет заработать два пенгё? — крикнул он, и я тотчас выскочил из парка, словно из некоей зеленой тюрьмы, и взлетел на повозку. Едва я успел выпрямиться, как тот, что кричал, повернулся ко мне и, безмятежно улыбаясь, сказал: — А, ты уже здесь, пузан… Сперва поешь, чтобы не завалиться… Заработаешь два пенгё… Надо кое-что втащить наверх… Дела на два часа…

— Давно загораешь? — весело спросил другой, и голос его, как у того, первого, тоже прерывался грохотом мчащейся платформы. И я, забыв всю горечь последних недель, с полным ртом прочавкал: «Полтора… месяца…»