Новеллы - [17]

Отдавшись восторгам, мы совсем забыли о работе. И теперь, опомнясь, рьяно беремся за дело — быстрей! быстрей!.. и наугад, попросту подкидывая в воздухе, определяем вес тканей: «Сюда четыре ложки нафтиламиновой черни… это что-то траурное…» Размешиваем, кипятим, льем в чан муравьиную кислоту… не зевай!

С крашением на сегодня покончено. Все развесили в раскаленной сушильне. И уже стоим с кислыми лицами в кладовой бензина. С самого утра мы тянем с чисткой одежды, целая корзина — и все сплошь шелк, всякое бальное тряпье, без бензина с пятнами не справиться. Косимся на градусник: двадцать семь ниже нуля. А в цинковых бачках, где поблескивает замерзший бензин, небось все сорок! Опусти хоть на секунду руку — сразу отморозишь!

Утром мы так продрогли, что не стали чистить одежду, пристроились у теплых моечных машин, возились в мыльной пене. Днем опять ничего не сделали: от бензина во рту едкий привкус, вся еда начинает пахнуть нефтью. Вот сейчас подует ледяной ветер, небо словно остывший покойник, от которого веет жутким холодом. Мы тоскливо переглядываемся: кто первый сунет руку? Кому замерзать? Обоим или только мне, потому что я ученик?

Вдруг к нам влетает девчонка-заика.

— И-и-иностра-ранцы… и-и-дут… чтоб па-па-рядок был… — лопочет она.

Вот это да! К нам издалека прибыли иностранные гости, чтобы посмотреть, как мы будем морозить руки! Чтобы холодно поглазеть сквозь очки на фильтры, моечные агрегаты, на искрящую динамо-машину. На работу, которая делается из последних сил, на владение господина хозяина…

Нам и вовсе становится муторно. В цинковых бачках притаился змееглазый бензин и веет на нас дурманом. Мы ждем, когда захмелеем, чтобы не так больно было совать в бачок руку, чтобы не чувствовать, как ледяной бензин скует наши пальцы. Ой, уронили платяную щетку! Ой, распухшие наши пальцы как оледенелые ветки! Холод пробирает до костей. С раскрытыми от муки ртами мы поднимаем отсыревшую одежду. Потом кричим, ругаемся, но уже не можем вытянуть перед собою руки — захмелели. Когда мы садимся немного передохнуть, а потом, пошатываясь, встаем, чтобы снова взяться за работу, кажется, что сидящие наши фигуры, словно свинцовые тени, остаются на лавке и мы, дрожа, на них поглядываем: «Ваше превосходительство, госпожа фигура, не угодно ли подняться?..» — и топчемся по тесной кладовой.

Медленно начинают колыхаться голые окна напротив… Но нам плевать, мы кричим:

— Купите цветочки, цветочки купите!

И хохочем как сумасшедшие. Потом, обессиленные, замолкаем. Испуганно оглядываемся и орем на мнимого поджигателя:

— Эй, вы! Здесь нельзя курить!

Если же в красильне воцаряется тишина — так и рвемся из кладовки: вдруг оборвался ремень… Тишина опасна, может, все вокруг уже в пламени.

Наша злость на хозяина растет с каждой минутой, не вытерпев, мы бросаем работу на середине и начинаем браниться.

— Женщины здесь, только помани… — бурчу я, и сердце сжимается, потому что я живу сейчас один.

— На все хозяин наложил руку, — бледнеет мой напарник.

— Нам ничего не оставил, все заграбастал, — подхватываю я еще злее.

— Даже Анночку.

— А ведь у нее отец в больнице, ей было бы удобно здесь работать.

— Нет, отослал ее на чердак!

— Ему и дела нет, что Анночка горько плакала.

— Ему ни до чего нет дела, только нос дерет.

— Пьет нашу кровушку… мы из-за него жизнью рискуем… нет у него права заставлять нас так работать… дом превратится в развалины, если мы взорвемся… а мы прямиком на небеса… Врезать бы хорошенько по его щенячьей морде… заехать по брюху, чтоб ботинок впечатался… пенсне с коса сбить!

И потом:

— Пусть только явится, живо в бензин окуну.

И я вижу гору жира: она сопя, с трудом отрывается от грязной земли и начинает карабкаться на дрожащий человеческий скелет. Цепляется за него пухлыми пальцами, тугие жилы извиваются, вспучиваются, и жир кряхтит, напрягая все свои силы. Скелет дребезжит под ним, а жир все лезет и лезет… проходит время… и вот уже передо мной, колыхаясь, стоит выросший из грязи Господин из жира — Хозяин. Бледно-желтый, как гусиный жир, он, пыхтя, приоткрывает губы цвета серы, хочет что-то сказать… и просит у создателя красок, чтобы расцветить свое сало.

Вглядывается в черешневый цвет лета и хочет украсть его для лица.

Вглядывается в голубизну ручейка и хочет заманить ее в свои глаза.

Окунуть тело в краски рассвета.

— Нет-нет!.. Месть: — смотрит на меня с кривой усмешкой пьяный напарник и осовело повторяет: — Месть!

Что-то хрипло выкрикивая, мы тащим выжимать пробензиненное тряпье… вот мы уже у пышущей жаром котельной… заглядываем… перепачканный сажей истопник вопит!.. спотыкаясь, тащим дальше… из-под щеток динамо-машины вылетает целый сноп искр — мы вздрагиваем: вдруг вспыхнет бензин… обошлось… ну уж теперь мы разложим одежду в плотно закрывающейся клетушке. Мы не позволим улетучиться притаившемуся в ней пьянящему газу… сами станем нюхать… Ха-ха, мы уже совсем невесомые, и наши головы витают где-то там, наверху!

Ну и пусть их!

Потом, когда уже начинает смеркаться, мы, шатаясь, потихоньку выбираемся из клетушки и перекрываем свистящий пар. Из котлов доносится глухое клокотание пены… и на нас спускается тишина и полумрак… Обычно перед приходом гостей Хозяин обегает все помещения, всех опрашивает: