Новеллино - [19]

Тогда тот рыцарь, будучи весьма рассудительным человеком, прикинул, что приближается Сретенье,[195] и в По будет большой праздник, и знатные люди съедутся в монастырь. И подумал: «Моя дама будет там, и там соберется столько знатных людей, сколько она потребовала, чтобы просить у нее милости». И тогда сочинил он прелестнейшую канцонетту. Когда же настало утро праздничного дня, он вскочил на амвон и начал петь эту свою канцонетту как только мог лучше, а уж это он умел очень хорошо. Пел же он так:

(I) Когда тяжелый слон вблизи ручья

оступится и рухнет – в тот же миг

звучит его собратьев трубный клик,

и слон встает, и к родичам стремится:

того же я хочу от вас добиться,

поэтов Но великодушная семья!

Вам ведомо, сколь велика печаль моя.

Вернете ли вы мне утраченный покой,

Подняв в мою защиту голос свой?

Угодно ли просить со мной о милости

там, где к разумной речи не склонят лица?

(Il) A коль и впрямь отныне для меня

иссяк любовных радостей родник,

я предпочту под тяжестью вериг

страданьем изойти, истлеть в темнице,

в монастыре навеки затвориться,

немотствовать весь век, коль такова судьба,

которая мне шлет………………………………

…………………………… ни чести, ни отрады.

Я не способен, как медведь лесной,

терзать добычу, рвать, не зная милости,

и убивать, и насыщаться без конца.

(IV) К обрыву бездны ныне призван я

за то, что укрощать я не привык

многоречивый, подлый свой язык:

и если бы я мог, как Феникс-птица,

сгорев в огне, душою возродиться,

я тотчас тело сжег бы в пламени огня,

а с ним – всю ложь и тлен земного бытия,

и в муках воспарил бы я в предел святой,

туда, где Юность с дивной Красотой

и с Доблестью соседствуют, и милости

молил бы я в слезах, припав к стопам Отца.

(V) Пусть эта песнь и жалоба моя

летят туда, где ненаглядный лик

узрел бы я, когда бы хоть на миг

послать виновный взор вослед решился.

За год скитаний как я изменился!

Уже не тот болтун, каков был прежде, я.

Я воротился к вам, свой скорбный путь кляня,

как раненый олень, терзаемый стрелой,

бежит на смерть, туда, где крик и вон.

И вновь молю я гнев сменить на милость.

Все тщетно: лишь любви дано смягчать сердца.[196] И тогда, кто находился в церкви, стали просить смилостивиться над ним. Так что дама простила его. И он обрел ее прежнее расположение.

Новелла LXV [Которая рассказывает о королеве Изотте и мессере Тристане ди Леонис] [197]

Тристан из Корновальи и супруга короля Марка белокурая Изотта,[198] любя друг друга, условились подавать сигнал любви таким образом: если мессер Тристан хотел поговорить с ней, он отправлялся в королевский сад, где был источник, и мутил воду в ручейке, который вытекал из этого источника. Ручеек бежал ко дворцу, где находилась упомянутая мадонна Изотта. И, видя мутную воду, она понимала, что мессер Тристан у источника.

Но случилось так, что один злокозненный садовник[199] догадался, как любовники подавали друг другу сигнал, думая, что никто этого не замечает. Этот садовник отправился к королю Марку и рассказал все, как было.

Король Марк поверил этому. Он распорядился устроить охоту и отошел от своих рыцарей, будто бы заблудившись. Рыцари искали его по всему лесу, а король Марк взобрался на ту сосну, что росла возле источника, где мессер Тристан разговаривал с королевой.

И в ту ночь, когда король Марк сидел на сосне, Тристан отправился к источнику и замутил воду. Немного погодя к источнику пришла королева. Но тут ей вздумалось взглянуть на сосну, и она заметила тень более густую, чем обычно. Это вызвало у нее подозрение, и она, остановившись, заговорила с Тристаном таким образом: «Бесчестный рыцарь, я велела тебе прийти сюда, чтобы попрекнуть за твое великое злодеяние. Никогда еще ни один рыцарь не совершал такой низости, какую позволил себе ты, распуская слухи, позорящие меня и твоего дядю короля Марка, так тебя любившего. Ты рассказывал странствующим рыцарям обо мне такое, что никогда не могло даже в голову мне прийти. Да я бы скорее бросилась в огонь, чем опозорила столь благородного короля, каким является мой господин Марк. И поэтому, бесчестный рыцарь, я требую, чтобы ты незамедлительно покинул нас».

Тристан, изумленный этими словами, ответил так: «Мадонна, если коварные рыцари из Корновальи говорят обо мне подобные вещи, то прежде всего скажу, что я ни в чем не виноват, ибо никогда ничего такого не говорил. Пощадите, мадонна, во имя господа! Они мне завидуют, а я никогда не сделал и не сказал ничего такого, отчего могла бы пострадать ваша честь или честь моего дяди короля Марка. Но если вам угодно, я подчинюсь вашему приказу. Уеду, чтобы окончить свои дни в чужих краях. Но, быть может, прежде, чем умру, я еще понадоблюсь этим коварным рыцарям из Корновальи, как это было во времена Аморольдо,[200] когда я освободил их и их земли от ужасного и позорного рабства».

И не сказав больше ни слова, Тристан пошел прочь. Услыхав это, король Марк, сидевший над ними, очень был обрадован.

Когда наступило утро, Тристан сделал вид, что собирается уехать. Велел подковать верховых и вьючных коней. Слуги сновали кто туда, кто сюда; один нес уздечки, другой – седла, шум поднялся страшный.

Король был очень недоволен отъездом Тристана и, собрав своих баронов и рыцарей, послал их к Тристану с приказом не уезжать без его разрешения под страхом наказания. Король Марк распорядился также, чтобы и королева передала ему свой приказ не уезжать. Таким образом Тристан остался и не уехал. И не был застигнут врасплох, и не попался в ловушку благодаря мудрой уловке, к которой прибегли эти двое.