Новелла современной Румынии - [46]

— Бррр! — подгонял Каркалецяну свое маленькое стадо, двигавшееся по коридору, который образовался между толпой крестьян и пятью скупщиками, стоящими возле сельсовета.

— Бр-бр-бр-брррр! — тотчас же отзывался безбородый.

Поравнявшись с бригадой или, точнее, с Нетя, как заметил Кирикэ, Каркалецяну, казалось, хотел остановиться, но потом раздумал, презрительно оттопырил нижнюю губу и, жестом призвав в свидетели инвалида, пробормотал, указывая на бригаду (Кирикэ заметил, что он указал главным образом на Нетя!):

— Ну и жулики!..

— Куда ты? — спросил Турку, не обращая внимания на его бормотание.

— Домой! — отрезал Каркалецяну, потом продолжал, обращаясь к ягнятам, как будто это краткое «домой» тоже было адресовано им:

— Бррр!

— Бр-бр-бр-бррр! — вторил ему безбородый, качая головой.

— Так ты не будешь продавать? — настаивал Турку.

Каркалецяну, сделав знак безбородому, чтобы тот гнал ягнят дальше, решительно подошел к Турку, но ответил, обращаясь к Нете:

— Ты же мне подал знак, что дело не выгорит… — И он указал на окошко, откуда Нетя подал ему знак. — Что же, теперь — на попятную?

— А, твой посредничек, — громко произнес Турку, даже не взглянув на Нетя.

— Я же в долг купил… — прибавил с упреком Каркалецяну, по-прежнему обращаясь к Нетя.

Потом, видя, что Нетя молчит, буркнул:

— Подвел ты меня…

Кирикэ смотрел то на одного, то на другого, вернее сказать, подстерегал то одного, то другого и ждал своего часа…

V

О «посреднике» Нетя Ленуца знала все. Значит, кое-что знал и Кирикэ.

Звали его Драгомир Каркалецяну, и он считался лишь наполовину местным жителем: родился и вырос-то он здесь, но когда ему исполнилось десять лет, его взяли к себе в Бухарест какие-то родственники, и он так и остался там. Это случилось вскоре после крестьянского восстания тысяча девятьсот седьмого года.

Отец его был управляющим у местного помещика Гарабецяна, владельца «восьми холмов» с лесами, лугами, садами, виноградниками, каменоломней и скотоводческой фермой.

Каркалецяну-управляющий умер от пьянства через несколько месяцев после того, как отдал кому-то на воспитание сына, оставив жене дом, хуже которого и придумать было трудно (две клетушки), и фруктовый сад (пять погон[5] — одни старые дуплистые сливы, а между ними — лужайки). С этим хозяйством вдова Каркалецяну прожила еще сорок лет, похоронив двух незаконных мужей, пришедших из чужих мест, которые тоже были по очереди управляющими у того же самого помещика Гарабецяна и такими же безнадежными пьяницами, как их предшественник.

Летом тысяча девятьсот сорок девятого года мать Каркалецяну умерла от старости.

Несколько месяцев после ее смерти дом пустовал: ключи лежали в сельсовете, сливы обрывали хозяйничавшие в саду дети, а траву — бродячая скотина.

В том же году, поздней осенью, как-то утром соседи заметили, что из трубы заброшенного дома еле-еле выбиваются клочья дыма, как из давно не топленной печи, куда наложили сырых сучьев.

Во дворе стояла тележка весьма странного вида, состоявшая из пяти частей: два мотоциклетных колеса, туго обмотанных толстой конопляной веревкой, игравшей роль шин; между колесами железный стержень, на стержне небольшая платформа (несколько досок, скрепленных, точно в насмешку, проволокой от звонка и обручами от бочки и, наконец, крепко привязанная к краю сиденья своеобразная упряжь для человека, (чтобы он мог тянуть тележку), сделанная из скрученного шелкового шарфа. На платформе, закрепленной намертво двумя подпорками, лежали сваленные в кучу всевозможные старые вещи, судя по всему, составлявшие хозяйство крестьянина-вдовца, привыкшего к городскому образу жизни: из-под покрывала торчал носик никелированного кофейника, из-под треноги для котелка высовывался маятник стенных часов, — самих часов не было видно, — они лежали в мешке; связанные концами веревки, которой был перехвачен другой мешок с кукурузной мукой, висели, точно розовые сосульки, едва различимые среди связки лука, две огромные раковины из Адриатического моря, вделанные в изящный жестяной якорь. И все в таком же роде: свертки, мешки, ящики, свидетельствующие о том, что, как это ни странно, тележка, хотя и казалась непрочной, вполне могла соперничать с настоящей большой телегой. Нашелся бы только человек, который был бы в силах сдвинуть ее с места! На куче пестрого скарба, господствуя над ним, защищая его и придавая ему даже несколько угрожающий вид, лежал совершенно новенький моток колючей проволоки весом по крайней мере в тридцать — сорок килограммов.

Когда вокруг необыкновенной повозки стала собираться толпа любопытных, — обитатели деревни от мала до велика, — дверь дома со скрипом отворилась, и в нее с трудом протиснулся толстый, как бочка, старик, в одежде не городской и не крестьянской, но такой же пестрой, как его багаж. Пыхтя и все время моргая глазами, красными от бессонницы, дыма, усталости и высокого давления, он охватил всех разом хитрым и холодным взглядом и пробурчал себе под нос в первый раз: «Ну и мошенники!» Эти слова кое-кто из крестьян принял по наивности за особого рода приветствие.

Когда толстяк подтащил свою тележку поближе к дому и начал разгружать вещи в сени, кто-то, выражая общее недоумение, попытался завязать с ним разговор: