Новелла современной Румынии - [180]

А поп возит калачи домой на телеге. К нему в калитку стучится женщина — жена Ивана Цинцу, тетя Титилина…

— Батюшка, дай мне калачик. С самого лета мои детишки еще хлеба не пробовали…

А поп ей с порога:

— Нету, нету у меня калачей…

— Да ведь ты только что привез из церкви полную телегу! Батюшка, сделай милость…

— Не слышишь, что ли, нет у меня калачей? Они мне самому нужны…

Попу калачи нужны. Поповский работник набьет мешки калачами, а поп мешки в подвал спрячет. Ключ возьмет с собой. Каждое утро поп набирает полное решето калачей, несет в стойло и скармливает быкам; прожорливые быки все поедают. У попа три лошади. И коням тоже скармливают калачи. И поповским коням тоже калачи нравятся…

Снег. Чуть до крыши не доходит. Он уже больше не мягкий, уплотнился, стал чуть ниже. Акации скрипят, от холода на них кора лопается; некоторые деревья мороз пробрал до сердцевины и расщепил стволы, точно топором. Треснула подпорка колодезного журавля. Треснул и журавль. Тополь на гумне замерз доверху. Он стоит неподвижный, точно стеклянный. При малейшем ветре тонкие ветки ломаются и падают. На верхушку тополя садятся вороны. Верхушка трещит, надламывается, падает. Вороны взлетают; каркают. Колодец глубокий-преглубокий и все-таки затянут тонким ледком. Кто первый пойдет утром за водой, пробьет лед бадьей. Отец собирает тряпье, старые лохмотья, рваные мешки и кутает в хлеву быков и лошадей. У собак слезятся глаза от стужи. Мы им подстелили соломы в сенях. Мы впустили в дом кур и пригнали бородатую козу, комолую и корноухую, от которой надаиваем летом полную крынку молока, когда зарежем ее козленка с чуть видными, как черные пуговки, рожками.

Чуточку молока мать разбавляет несколькими кружками воды, варит его, выливает в миску, крошит туда мамалыги и дает нам по утрам. Мы едим. Мы едим жадно, мы обманываем голод. Да, обманываем голод. Досыта не наедаемся. Как же это бывает, когда человек сыт? Мы этого уже не знаем. Может быть, никогда и не знали. Может, я просто забыл? Нет, что-то не помню…

Осенью у козы высыхает вымя, и она больше не дает молока; мы ее отводим в стадо, к козлу. Бикой держит козла, черного, лоснистого, с желтыми пятнами на брюхе и большими загнутыми рогами. Если не остеречься, он проткнет тебе рогами живот, и ты сразу ноги протянешь. Еще от козла умереть!..

— За мной раз гнался Бикоев козел… Чуть было не забодал. Я бежал от него так, что пятки сверкали…

— Еще бы! Такого, как ты, еще поискать!.. С тобой вечно что-нибудь да стрясется…

— Виноват я, что ли, что у меня все так получается? Будто я хочу… Что я, нарочно?..

— Ты не хочешь, а сам на рожон лезешь. Что это у тебя на руке?

— Ножом порезался. Я хотел вырезать себе лошадку из ивы.

— А ты умеешь вырезать?

— А то не умею! Посмотри, вот я вырезал быка из ивы. Вырезал собаку, индюка. Лошадь труднее вырезать. Не знаю, как вырезать ноги, чтобы они бежали. Они у меня получаются неживые какие-то… Не люблю лошадей, которые на месте стоят. Как окаменелые. Лошадь должна бежать, тогда она хороша. А ястреб должен летать. Тогда он ястреб. А если он роется в навозе, это уже не ястреб, а просто курица…

— Ведь и курица на что-нибудь да годна.

— Жареная, да! Только не для полета. Дураки думают, коли курицу ячменем кормить, то она полетит, как ястреб. А другие считают: коли козе на макушку венок надеть, то коза станет коровой. Как бы не так! Курица останется курицей, а коза, как ее ни наряжай, все будет коза.

В деревне коз много. Осенью Бикой собирает их в стадо и гонит на жнивье, на кукурузные поля. Умается он, ох, как умается! Погоняй-ка палкой стадо коз! Зато ему от них и польза. Некоторых коз он доит еще по утрам, по капельке, делает брынзу, набьет полную кадку, сам ест всю зиму, да кое-что и продаст. А снег выпадет, люди возьмут коз обратно, да еще ему деньги платят за то, что его козел потрудился.

— Я такого мороза с девяносто шестого года не запомню, — говорит отец. — Я тогда снег расчищал. Только что железную дорогу провели. Всю колею снегом занесло, сугробы выросли, поезда с боярами не могли ходить. Нас, полуголых, жандармы заставили вытаскивать поезд. И мы его вытащили. Одни остались на всю жизнь с отмороженными ногами, другие отморозили пальцы на руках. А я чуть было не ослеп… После засухи, старики сказывают, приходят зимы вьюжные, снежные, с такими морозами, что камни трескаются…

Отец собирает солому, запихивает ее кочергой в печку, к которой мы прилипли спинами, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Мороз пробирается из-под неплотно прикрытой двери и щиплет нас за ноги. Мы ежимся. Вот прошлым летом мы не ежились. Солнце жгло землю. Совсем не было дождей. Небо все время было сухое, прозрачное, как стекло, и синее, как бескрайнее поле цветущего цикория. Когда цветет цикорий, ветер приносит горький аромат, а когда спеет ячмень, он приносит кисловатый запах. От зреющей пшеницы и спелой кукурузы доносится сладкое благоухание. Деревня всегда напоена запахом полей. Но когда ночью вдруг зацветет акация, ветер разносит по деревне и далеко-далеко кругом одуряющий аромат цветов. Ах, если бы он никогда не кончался, этот запах! Когда цветет акация, я долго сижу на пригорке в поле. Деревня похожа на озеро, покрытое белой пеной. С моим другом Марином Епуре мы запускаем над деревней бумажного змея. Марин пониже меня ростом, но плотнее и сильнее, жилистее и крепче. У него я научился делать змея, у него научился и свисток приделывать. Хвост у змея длинный. Ветер развевает его. Мы понемногу отпускаем бечевку, и змей летит к облакам. Вот уж он над церковью. Вот он за селом, долетел до пруда, который высох за лето. Змей здорово тянет. Мы его еле удерживаем. Ведь у нас животы подвело с голоду. Мы тянем змея к себе. Медленно наматываем бечевку на палку.