Новая жизнь - [66]

К обеду я, несостоявшийся убийца, сконфуженно вернулся в отель «Доверие». Администратор очень обрадовался, что стамбульский гость останется еще на одну ночь, и угостил меня чаем. Я долго выслушивал его армейские воспоминания, — я боялся одиночества, поджидавшего меня в комнате; когда разговор зашел обо мне, я ограничился тем, что сказал ему, что у меня «есть неоплаченный счет», но я «пока не могу закончить дело».

Поднявшись в комнату, я включил телевизор, выключенный кем-то во время моего отсутствия. На черно-белом экране вдоль белой стены двигалась тень с пистолетом, — прицелившись, она обстреляла из-за угла свою жертву. Я попытался вспомнить, не видели ли мы с Джанан в каком-нибудь автобусе цветную версию этой сцены. Я сел на кровать и стал терпеливо дожидаться финальной сцены убийства. Потом я оказался у окна и уставился на его окно. Он писал, но я не знал, вижу ли я его или его тень. Он сидит и спокойно пишет, он хочет уничто жить меня. Какое-то время я смотрел телевизор, но тут же забыл, что смотрел. Затем я опять подошел к окну и опять посмотрел на его окно. Он достиг покоя в конце пути, а я метался среди черно-белых теней, стрелявших друг в друга. Он знал обо всем, он перешел по ту сторону, он познал мудрость новой жизни, но скрыл ее от меня; а у меня не было ничего, кроме смутной надежды обладать Джанан.

Почему в фильмах никогда не показывают, сколь печален удел убийцы, погрязшего в собственном ничтожестве? Если бы я был режиссером, я показал бы в своем фильме разобранную кровать, оконные рамы с осыпавшейся краской, заляпанные занавески и грязные мятые рубашки человека, который готовится стать убийцей; лиловый пиджак, в карманах которого он постоянно что-то ищет; и, наконец, я показал бы, как он сидит, ссутулившись, на кровати и размышляет, не поласкать ли ему себя от нечего делать.

Я долго совещался с голосами, звучавшими у меня в голове: почему красивые, чуткие женщины обычно влюбляются в разочарованных мужчин? Если я стать убийцей, каким я стану — жалким или грустным? Сможет ли Джанан по-настоящему любить меня, пусть даже вдвое меньше, чем человека, которого я скоро убью? Смог бы я поступить как Нахит-Мехмед-Осман и посвятить жизнь переписыванию в школьные тетради книги дяди Рыфкы?

После того как солнце скрылось за крышами аккуратных домов, а прохладный вечер пошел бродить по улицам вместе с длинными тенями, я, не отрываясь, смотрел на его окно. Я не видел его, но думал, что вижу; я смотрел и смотрел на его окно, на его комнату, пытаясь убедить себя, что я действительно кого-то вижу.

Сколько это длилось — не знаю. Еще не стемнело, и в его комнате не зажегся свет, когда я оказался на улице под его окном; я начал звать его. Кто-то появился у темного окна и, едва увидев меня, исчез. Я вошел в дом, одним махом взлетел по лестнице; звонить в щебечущий звонок не пришлось — дверь открылась сама.

Я вошел в квартиру. Стол был застелен зеленым сукном. На столе я увидел раскрытую тетрадь. Ручки, карандаши, резинки, пачка сигарет, табачный пепел, наручные часы радом с пепельницей, спички, чашка остывшего кофе. Это были рабочие инструменты бедняги, обреченного всю жизнь писать книги.

Он вышел из другой комнаты. Я боялся смотреть ему в лицо и поэтому начал читать его тетради.

— Иногда я пропускаю запятую, — сказал он. — Или пишу слово, букву неправильно… Тогда я понимаю, что пишу без чувства и веры, и перестаю писать. Иногда требуются часы и дни, чтобы заставить себя вернуться к работе и опять писать с той же верой. Я всегда жду вдохновения, потому что не хочу писать ни слова о том, чего не чувствую и не ощущаю в себе.

— Послушай меня. Я не могу быть собой, — сказал я совершенно спокойно, словно речь шла не обо мне, а о совершенно другом человеке. — Я вообще никем не могу быть. Помоги мне. Помоги мне забыть о том, что ты пишешь, об этой комнате, о книге, помоги спокойно вернуться к прежней жизни.

Как зрелый мужчина, повидавший жизнь и мир, он сказал, что понимает меня. Должно быть, он сам верил в то, что все понимает. Почему я его тут-то не убил? Потому, что потом он сказал:

— Пошли посидим в «Железнодорожном» ресторане, поговорим.

Когда мы сели в ресторане, он сообщил, что поезд отходит без четверти девять. Он меня проводит и пойдет в кино. Значит, он решил выставить меня.

— Когда я познакомился с Джанан, я уже давно перестал рассказывать о книге другим, — начал он. — Я хотел жить как все. Только книг у меня должно быть больше, чем у всех. Все, что я пережил, пытаясь добраться до мира из книги, пошло мне на пользу. Но Джанан меня вдохновила. Сказала, что поможет мне раскрыться в жизни. Она была убеждена в существовании сада, который я скрывал от нее, хотя знал, что этот сад жил когда-то давно, в прошлом. Но она требовала у меня ключи от этого сада с такой настойчивостью, что я был вынужден рассказать ей о книге и дать ей почитать ее. Она прочла книгу, потом еще раз и еще раз. Я обманулся тем, что она привязалась к книге, обманулся ее страстным желанием попасть в тот мир, который нашла. На время я даже забыл о безмолвии книги — как бы это сказать? — о ее внутренней музыке. Я, как идиот, надеялся услышать эту музыку на улицах города. И только тогда у Джанан появилась мысль давать книгу другим. Меня испугало то, насколько быстро ты прочитал книгу и поверил ей. Я уже стал забывать ее суть. И тут меня, слава богу, застрелили.