Новая Земля - [4]

- Все! Больше - никуда!

Но неугомонный, чудной его дух перебарывал его, и он снова ехал, бог весть куда и зачем. Мы, дети, почему-то не осуждали папку, хотя и немало из-за его странностей перенесли лишений. Может, потому, что был он без той мужицкой хмури в характере, которая способна отталкивать ребенка от родителя и настораживать?

Когда папка возвращался из своих "денежных северов", как иронично говорила мама, я кидался к нему на шею. Он меня крепко обхватывал ручищами. Я прижимался щекой к его черному колючему подбородку, терся об него, невольно морщась от густых запахов, и первым делом спрашивал, есть ли у него для меня подарок. В те годы деньгами семью папка редко баловал, но вот игрушки и безделушки всегда привозил; бывало, целый рюкзак или даже два. Мы, дети, восторгались им. А мама, получив от него подарок и узнав, что денег он опять не привез или очень мало, крутила возле папкиного виска пальцем.

- Да что деньги, мать? Как навоз: сегодня нет, завтра воз. Без них, мать, жить куда лучше.

Папка, конечно, понимал всю нелепость своих слов и делал вид, будто не замечает маминого недовольства и раздражения. Улыбался и пытался обнять маму. Но она его отстраняла и хмурила брови.

- Да, лучше, товарищ Одиссей Иванович! И как я раньше не догадалась? в тон отцу говорила мама, и с таким выражением на лице, словно услышала от него что-то такое очень умное. Добавляла, вздохнув и по-докторски окинув папку взглядом с ног до головы: - Ох, и навязался ты на мою шею...

Я дергал папку за рукав прожженного, сыроватого пиджака, наступал носками на его сапоги и просил пошевелить ушами. Он, ужечерезсилуулыбаясьислегка косясь на вор-чавшую маму, которая с каким-то неестественным усердием делала что-нибудь по хозяйству, шевелил загорелыми коричневатыми ушами. Я, брат и младшие сестры потом долго вертелись возле зеркала и пытались пошевелить своими.

МАЛЕНЬКАЯ ССОРА

Через неделю после переезда в Елань утром я сидел у открытого настежь окна и смотрел на маму и папку, работавших во дворе. Папка рубил дрова. Мама стирала. Она долго и вяло шоркала одно и то же место выцветшей папкиной рубашки. Мамины брови были слегка сдвинуты к переносице, бледные губы сжаты. Она очень сердита. Я два дня назад случайно увидел, как папка, покачиваясь, крадучись, уходил от соседки тети Клавы. Из ее дома слышались хмельные веселые голоса. Маме папка сказал, что выпил на работе с товарищами, - он работал грузчиком на лесозаводе. Нехорошие чувства зашевелились в моем сердце: "Мой папка обманывает? А может, так нужно было сказать?" Было обидно за маму; но я ничего ясно не понимал. Прошло два дня. Папка не раз пытался помириться, но безуспешно. Когда примирение было уже, казалось, близко, он, рассердившись на что-то, стал холоден к маме и безразличен к примирению.

"Почему, почему они такие? - размышлял я. - Им не хочется разве жить дружно? Так ведь лучше, веселее. Взяли бы и протянули друг другу руки. Я вчера подрался с Арапом, а через час мы уже во всю играли вместе в "цепи, цепи кованы" и смеялись, что у обоих на одном и том же месте царапины. Почему взрослые не могут так?"

На листе бумаги я нарисовал семь овалов. Первый самый большой, следующие меньше и меньше. К первому подрисовал голову, усы, руки, топор, ноги, а возле них - собаку с толстым хвостом, - папка с Байкалом. Часто мусоля карандаш и морщась от старания, нарисовал маму. Потом сестер и брата - все наше семейство. Под рисунками написал: Папка, Мама, Люба, Лена, Сережа, Настя, Сашок. "Что-то у Любыуши вышли маленькие, как у кошки, и шея тонкая. А у Насти нос длинный, как у бабы-яги". Стиральной резинки у меня не оказалось. Но уши и шею я так исправил. Но что же делать с носом без резинки? Решил оставить, как есть. Однако решение меня не успокоило. Покусав некоторое время карандаш, я понял, что злополучный нос не оставлю таким. Сбегал за резинкой в магазин.

- Мам, смотри: я нарисовал. Это - ты! - Я улыбался, ожидая похвалу.

- Опять у тебя нос грязный. А почему на коленке дыра? - Она сырой тряпкой вытерла мой нос- мне стало больно; я чуть было не заплакал.

- Смотри, ты с Байкалом, - невольно непочтительным голосом - что меня сразу смутило - сказал я отцу.

- А. ну-ну, хорошо, хорошо. Похож, - мельком, невнимательно взглянув на рисунок, сказал он. Размахнувшись топором, выдохнул: - Уйди-ка!

На моих глазах появились слезы. Я крутил - и открутил - пуговицу на рубашке: "Они поругались, а я как виноватый у них. Вот было бы мне не восемь лет, а восемнадцать, я им все сказал бы!" И от переполнившей мою душу обиды я оттолкнул от себя кота Наполеона, который начал было тереться о мою ногу. Наполеон посмотрел на меня взглядом, выражавшим - "Это как же, молодой человек, понимать вас прикажете? Я всю жизнь честно служу вашей семье, ловлю мышей, а вы так меня благодарите? Ну, спасибо!"

Я взял бедного кота на руки и погладил, и он замурлыкал, жмуря слезящиеся, подслеповатые глаза. Я вошел в дом.

На кровати сидел брат и играл со щенком Пушистиком - надевал ему на голову папкину рукавицу. Черный с белым хвостом щенок отчаянно и весело сопротивлялся. Меня не смешила, как обычно, проказа брата. С минуту я хмуро, словно он виновник моей обиды, смотрел на него. А потом залез под свою кровать - я это делал часто, когда хотелось поплакать.