Новая весна - [10]

И тут он вспомнил о толкователе. О самом знаменитом из всех вернувшихся пленников, девушке самого знатного происхождения из когда-либо украденных, — Нилли Аруилане, дочери Танианы и Креша. Она немного могла понимать язык джиков. Три месяца плена, проведенные среди них несколько лет назад. Она была схвачена у самых стен города, став причиной огромных волнений: единственный ребенок вождя и летописца был украден насекомыми! Громкий плач, всеобщее безумие. Был проделан огромный поиск на прилежащей территории. Но все напрасно. Затем, спустя месяцы, словно упав с неба, девочка вдруг появилась вновь. Она казалась ошеломленной, хотя явных признаков насилия не было видно. Подобно всем вернувшимся от джиков, она отказалась рассказать о времени, проведенном в плену; подобно остальным, она изменилась, став более угрюмой и замкнутой. Хотя она и раньше была достаточно угрюмой.

Не было ли риска втягивать в это Нилли Аруилану?

Она была своевольным, непредсказуемым и опасным союзником. Она унаследовала от своей могущественной матери и непостижимого мечтательного отца множество удивительных черт. Ее никто не мог контролировать. Прошло уже несколько месяцев после празднования ее шестнадцатилетия, а она бешено носилась по городу, свободная как река. Насколько было известно Хазефену Муери, она никогда никому не позволила прикоснуться к ней, так же как и опоясать себя, разумеется не считая того ее дня отношений с женщиной, совершавшей подношение Болдиринфой, но это был просто ритуал, символизировавший ее вступление в пору женской зрелости, когда ей исполнилось тринадцать лет. Через это проходили все. Как раз на следующий день ее утащили джики. Некоторые люди поговаривали, что ее вообще никто не крал — просто она сбежала, посчитав свой первый день отношения слишком грустным. Но Хазефен Муери подозревал, что это не так. Она вернулась слишком странной. Должно быть, она действительно побывала у джиков.

В соображениях Хазефена Муери играл важную роль еще один важный фактор — он желал Нилли Аруилану с мрачной страстью, которая жгла его подобно пожару в сердце мира. Он видел в ней ключ к власти над городом, если только она станет его супругой. До сих пор он не осмеливался говорить с ней или с кем-нибудь еще об этом. Но, возможно, если он привлечет ее сегодня к этому событию, это поможет ему заключить узы, бывшие его самой сильной надеждой.

— Скажи одному из этих никуда не годных бейлифов, околачивающихся в коридоре, — посмотрев на Кьюробейна Бэнки, сказал он, — привести сюда Нилли Аруилану.

Нилли Аруилана жила в Доме Накаба, в одной из маленьких комнат на самом верхнем этаже северного крыла этого огромного здания, состоявшего из шпилей, башен и запутанных коридоров. То, что это был дортуар для принцев и принцесс, не имело для нее никакого значения. А то, что они являлись принцами и принцессами, посвятившими себя богу бенгов — а в ней присутствовала кровь кошмаров, — и подавно. Эти странные племенные отличия рушились очень быстро.

Сначала, когда она избрала Дом Накаба местом своего жительства, принц Фа-Кимнибол поинтересовался, не сделала ли она это только для того, чтобы всех шокировать. При этом он добродушно улыбнулся, чтобы сгладить колкость вопроса. Но его укусили в ответ.

— Почему, разве ты шокирован? — отозвалась Нилли Аруилана.

Фа-Кимнибол являлся единокровным братом ее отца, но отличался от последнего как солнце от луны. Оба — огромный, неуклюжий и воинственный Фа-Кимнибол и хрупкий, ученый и застенчивый Креш — были сыновьями одной матери, женщины по имени Минбейн. Креш родился в те дни, когда люди жили в коконах и ее супругом был некий Сэмнибоулон, давно умерший и теперь позабытый. Фа-Кимнибол был ее сыном, появившимся в более поздние годы и от другого мужа — мрачного, вспыльчивого и вздорного воина Харруэля. Фа-Кимнибол унаследовал от отца размеры, силу и необыкновенное честолюбие, но, как сказала Нилли Аруилана, не его задумчивую беспокойную душу.

— Ты нас ничем не шокируешь, — сказал Фа-Кимнибол. — Особенно с тех пор, как ты вернулась от джиков. Но зачем тебе понадобилось жить со жрецами бенгов?

В ее глазах вспыхнуло удивление.

— Родственник, я живу одна!

— На верхнем этаже огромного здания, кишащем бенгскими псаломщиками, поклоняющимися Накабе.

— Но я должна где-то жить. Я — взрослая женщина. В Доме Накабы уединенно. Псаломщики молятся, распевают целый день и половину ночи, и я предоставлена самой себе.

— Это, должно быть, мешает тебе спать.

— У меня крепкий сон, — возразила девушка. — Пение убаюкивает меня. А что касается их поклонения Накабе, то какое мне до этого дело? Или до того, что они бенги. Разве все мы в эти дни не являемся бенгами? Послушай, родственник, ты сам носишь их шлем. А язык, на котором мы говорим, — разве это не язык бенгов?

— Это язык людей.

— А когда мы жили в коконах во время Долгой Зимы, мы разговаривали на этом же языке?

Фа-Кимнибол тревожно дернул себя за густой мех, почти походивший на бороду, которая росла на его щеках.

— Я никогда не жил в коконе, — сказал он. — Я родился после Дальнейшего Прихода.

— Ты понимаешь, что я имею в виду. Язык, на котором мы говорим, такой же бенгский, как и кошмарский. Мы молимся Джиссо и мы молимся Накабе, и для нас не существует больше разницы, бог ли это кошмаров или бенгов. Только горстка стариков до сих пор помнит, что первоначально это были два племени. Еще тридцать лет, и об этом будет знать только летописец. Родственник, мне нравится место, где я живу. Я не пытаюсь кого-нибудь шокировать, и ты это знаешь. Я просто хочу жить сама по себе.