— Пройдемте.
— Ну, так отпустите. Я не маленькая девочка, чтобы за ручку ходить.
— Да — да, конечно. Прошу Вас. Чегой-то во мне спесь проснулась, даже сотрудника местного смутила. Хотя какой же он местный, европеец, причем северный. И почему со мной разговаривает на моем чистом родном? Да-уЖ, чем дальше в лес, тем толще партизаны. Ага, где партизанен, там и дойчланд зольдатен, ну так где моя фрицка?
— Фройляйн! Где тебя носит? Ну-ка, ком цу мир. Фройляйн и так уже стоит, вытянув над толпой свою длинную шейку, слишком бледная среди южанок. Ее взгляд похож на взгляд попавшей в водоворот овечки, ее нельзя здесь оставлять.
— Мы вообще-то вместе, — заявляю я униформисту, — я без нее не пойду.
— Хорошо, хорошо, только побыстрее, пожалуйста.
— Цигель, цигель! Михаил Светлов! — перевожу я немке. Мы проскакиваем через прозрачные раздвигающиеся двери и через оцепление. Черт! это уже силовые структуры, полицейские или военные, но я не успеваю разглядеть знаки различия. Мы идем очень быстро, почти бежим по коридору или проходу, а его стену сплошь увешаны плакатами с тем самым ЭдФартом, с пересохшими губами, собирающимся то ли рассмеяться, то ли расплакаться. Его лицо мелькает-мелькает-мелькает… это один и тот же снимок, но мне кажется, что они складываются как кадры на кинопленке, что он шевелит губами, пытается что-то сказать, но то ли не может, то ли боится. Еще одни двери, опять прозрачный пластик. Сквозняк надувает белую штору как тугой парус и опускает на нас с немкой, мы вцепляемся друг в друга от неожиданности. Кажется, что попали в снежную лавину…. Парус надувается снова, поднимается, и мы выскакиваем из-под него, наш провожатый уже далеко и тянет к нам руку, как будто хочет вытащить на берег. Все пространство поделено белыми занавесями на клетушки, в некоторых что-то делают люди, похоже на госпиталь времен Первой мировой. Русскоговорящий униформист откинул шторку одной из клеток, значит нам туда. Как только мы уходим с общего прохода, раздается грохот, где-то бьется стекло, пол под ногами дрожит, потянуло гарью… женский визг, детский плач, вой сирен. Потом остался только звук, вытеснивший все остальные, топот кованых армейских подошв. Ёхарный бабай! Только этого не хватало в моей гребаной жизни!!!
— Что есть ёкарный гудбай? — интересуется моя соседка. Поднимаю голову, осматриваюсь. Молодцы мы с фройляйн, не сговариваясь, нырнули под диванчик и вцепились друг в друга как сестры-близнецы.
— Подруга дней моих суровых, вроде все стихло, давай вылезать. Стихло это с большой натяжкой, но смысла валяться на полу не было. В квадратике нашей клетушки стоял гостиный диванчик, журнальный столик, в углу еще стул офисного типа.
— Квадратиш, практиш, гут! — сказала я оглядевшись, моя подружка засмеялась. Горел только резервный свет, но нам тут не гладью вышивать, с нас и этого хватит, с меня уж точно. Мы забрались на диванчик.
— Ёкарный гудбай? — снова прозвучал вопрос.
— Знаешь, в России есть три до сих пор неизвестных науке животных: бляха муха, ёшкин кот, и ёхарный бабай. По поводу биологической классификации последнего ведутся самые жаркие споры.
— А!! бабай есть муш бабы, — сделала логический вывод моя напарница. Замечательно, значит, фройляйн не зануда.
— Фройляйн, а не пора ли нам наконец-то познакомится?
— КонЭШно. Адельхайд фон Кольнер.
— Оу-у! Даже «фон». Маргарита Дубочинская, — и я поморщилась от своей фамилии, — просто Рита, а то долго говорить.
— Просто Ади, — улыбнулась немка — а то у меня тоШе долго. Но так у нас полоШено, чтобы в роду было имя, оно старое.
— Чем старше вино, тем оно дороже. Это означает, что его обладательница из древнего благородного рода. Уж не наследница ли ты тевтонских рыцарей?
— Та, моШно так.
— А я — проще некуда: «У меня отец крестьянин, ну а я крестьянский сын».
— ЭТТо Эсенин….
— Откуда ты так здорово все знаешь и вообще по-русски шпрехаешь???
— Я русскую литературу изуШаю в университете.
— Адичка, да тебе цены нет!!! Ты для меня находка.
Фройляйн улыбнулась, но почему-то грустно. И,как это называется в литературе 19-го века, потупя очи, задала мне вопрос:
— Из твой семьи на войне кто-то был?
— На какой еще войне?!?!?!
— На той…. Здесь уже настал момент тупить очи мне.
— У нас из любой семьи были, нечего спрашивать.
— Ты не скаШешь где?
— Дед был на Ленинградском фронте, бабушка в оккупации в Одессе осталась….Другой дед был слишком молодой, на Урале на заводе работал, бабушка еще девочкой в эвакуации где-то очень далеко…Интересно получается, одесский дедушка как бы защищал ленинградскую бабушку, пока детей оттуда вывозили, и не знал, что в Одессе у него родился сын…. Вот такие странности судьбы.
— Мой деТушка там не был, Сначит не мог встретить твоего….эТТа карашо….
— Хорошо, но встречал других.
— Ja!..Та, он рассказывал….
— Так Герр Кёльнер вернулся?
— Ja! Ja!
— А Роман Дубочинский — Nein. …Зря я это сказала, она-то здесь не причем. Хотя кто ее просил лезть в историю с географией, оставалась бы в своей литературе. А почему в «своей»? это наша общая литература, да и история теперь общая. Ну что мне с ней делать!
— Ладно, — говорю, — не грузись, ты не в чем передо мной не виновата. И вообще……
