Носорог для Папы Римского - [309]
Бык останавливается.
Эскорт тоже останавливается, но постепенно и вразнобой. Те, что позади, напирают на передних, которые поворачиваются и отталкивают их назад: образуются небольшие человеческие комья и гроздья, которые затем понемногу рассасываются, — распадающийся авангард. Люди усаживаются на землю. Позже появится армия из руин — с дровами. Зажгутся небольшие костры. Сальвестро кажется, что море кое-как собранных воедино голов обрывается лишь на пологом берегу. Подсчеты Амалии безнадежно устарели. Здесь, должно быть, две сотни человек, и подтягиваются новые. Он задумывается, не надо ли как-то их поприветствовать: может быть, обратиться с речью? Им, похоже, ничего не требуется — только быть здесь, и все. Ради Зверя? Амалии? Он спускается с повозки. Ради быка?
— Он что, в навозе?
— Ну конечно, разве нет?
— Почему бы ему не быть в навозе?
Их голоса заставляют его вздрогнуть. Сальвестро не видел, как они подошли. Вульф, Вольф и Вильф выжидательно смотрят на него сквозь толстые маски из засохшего ила. Позади них стоит их защитник, которого проще узнать. Да, ведь некогда этот человек был и его защитником… Некоторым образом. На голове у человека, кажется, имеется иловая нашлепка.
— Кто? — спрашивает он невинным голосом.
— Россерус, — ворчит Домми. — Ты собираешься стучать в эту дверь или нам придется стоять здесь всю ночь?
Требуется немалое время, чтобы Гроот отозвался.
Пила, думает Сальвестро. И дерево. Нож, шило, прочная нить. Игла толщиной с кочергу.
— Говорила я тебе! — поет Амалия, увидев, что на лице, выглядывающем в скаредную дверную щель, появляется тревога.
Тревога сменяется ужасом, когда Домми ударом ноги сшибает хилую дверь с петель, а ужас — недоумением: шестеро или семеро наиболее энергичных нищих впрыгивают на повозку и принимаются голыми руками рыться в навозе. Они что-то оттуда вытягивают, нашаривая то, за что можно уцепиться, и вместе откидываясь назад. Постепенно предмет их усилий выскальзывает наружу и отчасти падает, отчасти проливается наземь, глухо ударяясь об утоптанную почву, — что-то огромное и слегка измазанное навозной жижей.
— Нет, — протестует Гроот, когда нищие начинают протаскивать это в его дверь.
Сальвестро зажигает все свечи, которые удается найти. По краю пола проходит желоб водостока. Это хорошо. Имеется печь, несколько больших тазов в углу, мешки из-под муки, чересчур большие лопатки… Что-нибудь еще?
Хлеб. Целые горы хлеба. Он наблюдает, как один из нищих берет каравай, нюхает его и снова кладет обратно. Он гадает, осознает ли уже Гроот, что именно он, Сальвестро, намерен здесь учинить. Скорее всего, нет. В конце концов, он и сам до сей поры едва ли все понимал. Хлеб — вот что положило конец его сомнениям. И еще — обилие хлеба.
— Убирайтесь! — пронзительно вопит Гроот с порога, кажется, выйдя из себя.
Следующий вопль Гроота звучит, однако, сдавленно, потому что Домми поднял его в воздух и терпеливо объясняет, что поскольку пекари — одна из самых нелюбимых им разновидностей живых существ, а шумные пекари — в особенности, то обычно он затыкает им глотку так: берет несколько их собственных караваев и засовывает в глотку.
— Иногда нужно всего три или четыре, чтобы они пришли в чувство, — продолжает Домми, спокойно протягивая руку к первому караваю. — А порой целых восемь.
Амалия наблюдает за этой процедурой со смесью судейской беспристрастности и ликования.
— Правильно, — говорит Вольф.
— Мы готовы, — говорит Вульф.
— За работу, — говорит Вильф.
До рассвета меньше четырех часов. Идет вторая неделя марта. Гроот уже на третьем каравае, и темп нисколько не замедляется.
— Первый надрез ведите от хвоста, — распоряжается Сальвестро. — И до самого горла.
Просто песенка, чтобы скоротать время.
Открыто, точно в срок, в совершенной тишине и с невообразимой высоты, начинаясь незадолго до перезвона с колокольни близ двора Сан-Дамазо и продолжаясь далее без пауз и передышек, довольно вкрадчиво по краям, но в остальном совершенно беззастенчиво, не зная ни страхов, ни предпочтений, жарко, окончательно и неизбежно: так совершается восход солнца над Полем Чести. Отбрасывающие резкие тени углы ступеней на севере и скамей на востоке затушевываются мягкими бежевыми и кремовыми оттенками. К тройным аркам лоджии на западе добавляются стройные арки солнечного света, скошенные так, что на черных стенах образуются занимательные стрельчатые пересечения. Дворец излучает теплые оттенки желтого и белого. С востока доносится пахнущий известью ветерок, раскачивая вымпелы, свисающие с нижней стороны маленькой крытой площадки, откуда Папа станет наблюдать за сражением, — площадки, кое-как подвешенной к модульонам карнизов верхнего этажа дворца. Ветерок улетучивается. Все вокруг в пастельных тонах. Все неподвижно, и озеро Марса настолько гладко, что в мельчайших подробностях отражает все вокруг, вплоть до грубо подстриженных ив и лишайников, паразитирующих на пиниях в запущенных садах за мешками с песком, которые не дают воде хлынуть потоком грязи и мелкоукореняющихся растений в сторону ворот Пертуза. Скамьи служат еще и подводной рамой сооружения. Они удерживают на месте мешки с песком, а те подпирают скамьи: надежное и простое устройство, элегантный образчик несущей нагрузку конструкции. Поверхность воды кажется молочно-коричневой, или серебристой, или лоснящейся и зеленой, как папоротник. А сейчас она подернута рябью. Что-то произойдет?
