Носорог для Папы Римского - [310]

Из нижнего этажа дворца Сан-Никколо высовывается нос небольшой гребной лодки. Она крайне мала для троих человек, но сейчас в ней именно трое. Ее толкают веслами к самому центру, к фонтану или же к тому, что было фонтаном, прежде чем его обнесли высоким коробчатым цоколем, к одной из сторон которого прислонена стремянка, а на верхушку рискованно водружен один из лучших стульев его святейшества (обитый зеленым шелком, с серебряными шишечками на подлокотниках). Лодчонка вихляется, подбираясь к стремянке, — неопытный кормчий посылает ее то влево, то вправо, меж тем как его компаньон занят грузом, состоящим по большей части из старых занавесей и скатертей, а также флагдуков, молотка, гвоздей с широкими шляпками, двух вымпелов, представляющих мир, разделенный линией, которая проходит в сотне миль к западу от островов Зеленого Мыса, митры из папье-маше, деревянного посоха и отца Йорга. Нерони приказал им «украсить подиум». Одетый приблизительно как Папа, отец Йорг является частью украшения.

— Как мы его туда поднимем? — спрашивает Ответственный за Груз, разглядывая узкую стремянку.

Внутри цоколя бьет фонтан, журчание его отдается эхом.

— Не знаю, — отвечает Капитан, прикидывая, сколько Йорг может весить. Не так уж много, решает он. — Бедный старикан.

Молчание.

— Потащим на себе?

Это оказывается наилучшим вариантом. На полпути у их цветисто разодетого пленника случается приступ изнурительного кашля, продолжающийся до тех пор, пока его не усаживают на «трон». Они толкуют ему об опасностях падения и о том, как холодна вода, затем принимаются за украшения, приколачивая и развешивая, прикалывая и подтягивая, пока импровизированный подиум не облачается в веселую пестроту тканей, розовато-лиловых и салатно-зеленых. Они прикалывают к материи герб Медичи — шесть шаров — и аккуратно прячут края под круговой полосой алого бархата, бахрома которого свисает над самой водой… А поверхность воды внезапно прогибается. Словно мелкая тарелка.

Потом снова разравнивается — шлеп! — привлекая внимание Ответственного за Груз.

— Что это с ней такое?

— С чем?

— Да с водой. Она вроде как это… прогнулась.

Капитан свешивается со стремянки.

— Сейчас все выглядит нормально.

— Она прогнулась. Сам видел.

— Может, рыба?

Лицо Ответственного за Груз выражает сомнение.

— Занятная рыба.

Они спускаются в лодку, и Капитан начинает отталкиваться от дна, двигаясь обратно к дворцу. Прежде чем исчезнуть внутри, он выкрикивает последнее предостережение одинокой фигуре, восседающей на подиуме. Отец Йорг слышит негромкий плеск удаляющейся лодки, затем: «Ни в коем случае не вставай!», затем — ничего. Он один, и ничто не отвлекает его. Он, кажется, на открытом воздухе и, в некотором смысле, «на плаву». Колокола Сан-Дамазо молчат. Мычит корова, но очень далеко. И еще какой-то шум. Голоса?

Это, возможно, томные стоны пробуждающихся завсегдатаев обеденного зала, а может, более жалобное бормотание тех, чьи биваки разбиты в коридорах ниже. Возможно, это поэты, шлифующие перед завтраком пару-другую макаронических строк, или урчащие животы «Царя Каспара и мавританцев», прибывших накануне вечером, но опоздавших на ужин, или же пронзительные взвизгивания и вскрикивания его святейшества, который поужинал еще позже и теперь ведет трудные переговоры со своим отороченным горностаевым мехом ночным горшком (подношением анонимного дарителя, хотя сильное подозрение падает на Биббьену). Собственно, это может быть и храпом последнего, потому что он сладко проспал час подъема и теперь опоздает на представление, едва удержавшись по сю сторону правил приличия. Или это бормотание Гидоля? Его перекатывающиеся «р» и удлиненные дифтонги обладают необыкновенными проникающими свойствами. Он уже поднялся и приступил к работе на кухне, выдувая на corquignolles замысловатые завитушки устричного крема и в то же время зорко приглядывая за пузырящимся горшком густого оранжевого мармелада, в который он скоро опустит шесть связок ощипанных голубей, лежащих в корзине рядом. До слуха его доносится то ли вой, то ли визг, протяжное улюлюканье. Музыканты, озлобленно думает Гидоль. Накануне он поймал их на месте преступления, с окровавленными, в буквальном смысле слова, руками — запущенными в чан с кровяной колбасой, — и, будучи не в состоянии вынести их скулеж (последний раз ели в Монтепульчано, три дня назад, шатаются от голода, обычная чепуха), погнал их прочь, размахивая мясницким ножом и крича вслед, что от Монтепульчано меньше двух дней ходьбы даже для тех, кто обременен виолами. Главный повар, помимо всего прочего, должен уметь внушить страх. У него есть тревожная склонность к робости, но он изгоняет ее из себя благодаря регулярным стычкам с поэтами, которые даже хуже музыкантов: являются к нему по утрам с сияющими лицами и читают оды, посвященные его «праведным трудам». Еще глупее. Кулинария — это искусство обмана, а все остальное — грязь по локти и перегрев у печей. Этим утром никто из них пока не появлялся. Что бы его святейшество ни сказал им накануне, это, кажется, заставило их задуматься. Гидоль заканчивает возиться с устричным кремом и протягивает руку к ведерку с щучьими селезенками.