Носорог для Папы Римского - [283]

Мальчик едва было не кивнул, но сдержался.

— Да, — сказал он, взял калабаш и отправился во двор за очередей порцией угля.

— Я еще не все рассказал тебе об огне! — крикнул старик ему вслед. — Нам пока не нужен уголь!

Мальчик и ухом не повел.

Он начинал уставать от этого старика, раздраженный его нытьем, его нудными шутками. Даже оскорбления сделались скучными. Он теперь просто не обращал на них внимания, хотя это случалось все реже и реже, да и слова становились все менее обидными. Когда это случилось в последний раз? Кажется, что-то насчет литников? Он наполнил калабаш углями и отнес его обратно в хижину.

Ближе к вечеру вернулась Игуэдо. Когда садилось солнце, высокий гребень отбрасывал на лес длинную тень, заполнявшую долину словно беззвучное наводнение. Старуха как будто возникла из ниоткуда: прислонившись к дверному косяку и скрестив на груди руки, она, казалось, все время там стояла, наблюдая за ними. Старик поспешно поднял взгляд и снова повернулся к огню, плоскому блюду, полному жара, который шел от пола хижины и пульсировал черным и красным. В качестве кочерги он использовал железный прут, кончик которого светился тусклым оранжевым светом. Когда старик опустил прут в ведро с водой, раздалось короткое шипение и пыхнуло паром. В хижине было душно, и слабые дуновения воздуха, проникавшие через дверной проем, по контрасту казались ледяными. И старик, и мальчик вспотели. Каждый вдох обжигал им горло. Игуэдо казалась безразличной, она просто стояла, смотрела на них и не делала никаких замечаний.

— Готово, — сказал наконец старик. Потом, как будто обращаясь к форме, сказал: — Теперь ты никуда не денешься.

Огонь трепетал, пуская беспламенные сгустки жара в два лица, склонившиеся над ним. Жар, казалось, проникал внутрь головы, вспыхивая там и причиняя боль, но теперь они не могли от него отвернуться, удерживая тяжелыми щипцами форму и перемещая ее так, чтобы поставить в самую сердцевину огня. Когда это удалось сделать, старик подгреб углей к краям и принялся укладывать бронзовые обрубки в чаши на верхушке формы. Не уши, сказал себе мальчик. Плавильные тигли. Старик передвигал тусклые прутья щипцами, ворошил, раскладывая по-новому, и что-то при этом бормотал. Мальчик озадаченно нахмурился и придвинулся ближе, чтобы разобрать слова.

— Теперь тебе там тесновато, теперь порядок. Тебе оттуда не выбраться, а? Глина слишком твердая? Ну конечно же…

Последовала пауза, но несколькими секундами позже старик продолжил, как бы не подозревая, что его кто-то слышит.

— Как ни старайся, а вот так никуда тебе отсюда не деться. Содрать ее с себя? Не выйдет. Выбраться можно только одним путем. Думаешь, можно носиться по лесу, как зверь, чтобы солнце не опаляло тебе спину, чтобы твоя чудная белая плоть, мягкая, словно сыр, не загрубела, — а брат пусть работает… Чтобы половина народа голодала, прежде чем ты соизволишь взяться за мотыгу? Что ж, теперь мы тебя поймали, и есть только один способ выбраться отсюда. Мы тебя изжарим, вот что мы сделаем. Мы тебя расплавим. Сожжем тебя, вот что мы сделаем…

Сомнений не было: все эти реплики он адресовал форме для отливки. Мальчик через плечо бросил взгляд на Игуэдо, которая качала головой, сокрушаясь такой глупости.

— Безмозглый старикашка, — сказала она. В голосе ее не было и тени расположения. — Тебя самого скоро в глину закатают.

Старик не поднял взгляда. Он возился с бронзовыми прутьями в тиглях, которые теперь, поддаваясь жару, начинали сгибаться и оплывать. Его рука слегка дрожала, когда он протянул ее над жаром, чтобы шевельнуть один из прутьев кочергой. Мальчик видел, как от усилия лицо старика исказилось гримасой. Он думал об оскорблениях, которыми осыпал его старик, о своем собственном молчаливом терпении, о своем унижении, если тот действительно имел в виду именно то, что говорил. Как глупо. Почему он с этим мирился? И от кого? От слабоумного старикашки, который и говорить-то не мог ни о чем другом, кроме как об Эри или его сыновьях. Он вспомнил дурацкую историю, выдуманную стариком. Дурацкую, даже если все так и произошло на самом деле.

— Ификуаним украл землю своего брата, — сказал он.

Старик поднял голову.

— Ты сам так сказал. Это он был вором, а не его брат.

Старик казался изумленным, едва ли не ошарашенным. Прекрасно, подумал мальчик.

— Ификуаним — вот кто поступил дурно. А после того, как он поступил дурно, он еще и повел себя как глупец. Закатать своего брата в глину и изгнать его из леса…

— Он его не изгонял, — пробормотал старик. — Этого он не делал. Эзоду сам убежал.

Мальчик пропустил его слова мимо ушей — это ничего не меняло.

— Ификуаним глупец. Глупо так поступать. Надо было вогнать тот рог в шею брата, а не прилаживать к кончику его носа. Надо было его убить…

— Что ты понимаешь, парень? Что ты… — Это было сказано тем же презрительным тоном, что и раньше, но теперь, похоже, старик попросту начинал брюзжать. Старый блеющий козел.

— Что случится, когда глина треснет? — настаивал мальчик — А, старик? Что случится, когда Эзоду вернется? Когда этот брат вернется в те места, некогда принадлежавшие ему, — что тогда произойдет?