Нора, или Гори, Осло, гори - [10]

.

8 Окей, тогда пойду куплю мороженое

Был еще июль. Мартовское обещание и сентябрьский переезд отстояли далеко. Мне сложно было создать цельную картину. Нет, мне не хватало не просто последнего кусочка мозаики. У меня было много фрагментов по краям небесно-голубого и хвойно-зеленого цвета, но не было никакого представления о мотиве. Эмоциональная логика Эмиля была выше моего понимания. Она мне не давалась. Его конструктивные решения и идеи казались мне непостижимыми. Может, потому, что решали его проблемы, а не мои. А какие у него были проблемы? Я была его проблемой.

Эмиль спросил, будет ли мне легче, если он позвонит мне перед встречей с Норой. Несколькими годами ранее он проходил психотерапию и теперь вспомнил историю о терапевте, которой не нравилось, что ее муж ходит на julefrokost[7]. Супруги договорились, что он всегда будет звонить ей перед тем, как пойти на фуршет, и даже во время самого празднования. Загадочная история. Психотерапевт Эмиля не вызывала у меня доверия. Когда он рассказывал об их сеансах, у меня возникало подозрение, будто он просто сидел и болтал там с пожилой женщиной, которая ободряюще похлопывала его по плечу. Метте то, Метте это… Меня как сторонницу психодинамического подхода покоробило оттого, что эта женщина рассказала Эмилю историю из собственной жизни и представила ее как образец для подражания. Звонить перед рождественским фуршетом? Какой в этом смысл? Я попыталась вообразить нашу версию такого разговора: Эмиль в телефонной будке, оживленные городские декорации, обычный нормальный человек, собирающийся наброситься на окорок; и я, замкнутая и неуравновешенная. И отчетливо представила себе, как после этого разговора на меня навалится мучительная тоска. Что мне полагалось делать, положив трубку? Лечь на кровать и мысленным взором смотреть, как они рука об руку гуляют по улицам Копенгагена? Или попробовать выйти на пробежку? Притвориться другим человеком?

Эмиль спросил, будет ли мне легче, если они увидятся в кафе.

Спросил, будет ли легче, если я пойду с ним.

Спросил, будет ли легче, если он позвонит и до и после.

Все эти предложения только внушали мне невыразимый ужас. Не из-за того, что могло произойти между ними, а из-за того, что могло произойти со мной.

Каникулы в Оденсе подходили к концу. Никакого решения не было принято, и в доме царило хрупкое перемирие. Эмиль не решил окончательно, видеться ли с Норой. И от идеи увидеться тоже не отказался. А я продолжала гостить в коттедже. Родители Эмиля вернулись в субботу, такие же спокойные и благодушные, как и неделю назад. Может, морщинки вокруг рта отца немного разгладились. Мать выглядела довольной. Они не выражали особой радости по поводу воссоединения с сыном. Их семейная любовь не нуждалась в бурных проявлениях. Мы с Эмилем помогли занести в дом сумки – я скорее просто мешалась под ногами. Я робко улыбнулась матери и сделала комплимент ее украшению от Георга Йенсена – ожерелью из сияющих треугольников. Заметила ли она, что я хуже бывшей девушки? Что я, пока жила у нее дома, тронулась умом? Hun er vel sød nok, hende Johanne, med hun er jo ikke Nora…[8]

Разве я смогу когда-нибудь понравиться семье Эмиля? С Норой мне не сравниться. Оставалось только надеяться, что мать Эмиля все-таки сможет полюбить меня такой, какая я есть, или хотя бы принять. Из-за отца Эмиля я не переживала. Он походил на отцов моих друзей – отстраненный, но с практичным взглядом на мир, любящий шутки, к которым его родные относились с более или менее добродушным раздражением. Рядом с мужчинами его возраста я всегда чувствую себя скованно. Боюсь быть слишком общительной, чтобы не показалось, будто я заигрываю, и не хочу острословить (хотя это в любом случае было довольно сложно, поскольку отец Эмиля плохо понимал по-шведски, а моего датского хватало только на вопросы вроде «Можно мне стакан воды?»), чтобы меня не сочли наглой. От наглости недалеко и до агрессии, которая сделала бы меня плохой парой Эмилю и плохой женщиной в целом. Мне оставалось только вежливо улыбаться, как туристам, сталкивающимся в лобби уютного отеля. Поскольку я не могла быть ни Норой, ни Юханной, это было самое простое решение проблемы.

Вечером нам с Эмилем предстояло вернуться в Копенгаген на автобусе – он стоил дешевле поезда. Свен вызвался отвезти нас на станцию. Мы закинули сумки в багажник, и пришло время прощаться на крыльце. Солнце еще стояло высоко. Все вокруг сверкало. Я посмотрела на мать Эмиля, та посмотрела на меня, и я подалась вперед, приглашая то ли к рукопожатию, то ли к объятиям. В результате получилось и рукопожатие, и объятья, и я замерла, положив руку ей на голую спину. Когда следует убрать руку? Кончилось объятие или нет? Делаю ли я все правильно? Или мать Эмиля решила, что я мечтаю о лесбийской близости с другой женщиной?

Hun er vel sådan okay, hende Johanne, men det virker som om hun har nogle intimitetsproblemer?…[9]

Отец Эмиля захлопнул багажник и пожал мне руку, как делают туристы в конце отпуска, когда осознают, что их недолговечное приятельство и было недолговечным.

– Присматривай за моим мальчиком, – сказал он, и мы сели в машину.