Нонсенс - [3]

- Я тоже очень рад был тебя видеть, - как-то сонно говорит Кязым. Передавай приветы дома... Всего тебе хорошего... - "Иди, сукин сын, чтоб тебе ноги обломать по дороге и не дойти до твоей лакейской работы! Всю жизнь был лизоблюдом и лакеем, лизоблюдом и подохнешь".

- Будь здоров!

- Будь здоров!

И старики пошли каждый своей дорогой. Кязым с вконец испорченным настроением, проклиная Мамедгусейна и не зная теперь куда себя деть, а Мамедгусейн, напротив, с приподнятым настроением оттого, что сумел испортить его своему давнему недругу, и, бодро вышагивая, давал себе слово как можно чаще видеться с Кязымом и по мере сил портить ему кровь и укорачивать жизнь...

Как порой успокаивает нас случайный разговор с незнакомым человеком, ничего о нас не знающим и воспринимающим нас добродушно-спокойно, такими, какими кажемся мы ему с первого взгляда. Шофер такси, попутчик в купе поезда, пассажир, сидящий рядом в салоне самолета, иногда, кажется, лучше понимают и за короткое время общения глубже проникаются нашими заботами и тревогами, чем знакомые, приятели и даже родные, которым неприятности наши и, наверное, мы сами давным-давно надоели.

Кязым сидел на скамейке в одной из тенистых аллей бульвара и тихо беседовал с благообразным на вид старичком, читавшим до знакомства с Кязымом "Медицинскую га-" зету". Старичок при ближайшем знакомстве оказался профессором, доктором медицинских наук, теперь, последние два года, так же, как и Кязым, на пенсии, но не оставляющим научной деятельности и писавшим научно-популярные статьи в медицинские издания. Он так мило, непринужденно и ненавязчиво беседовал с Кязымом, перескакивая с одной темы на другую, поглядывая на Кязыма своими умными маленькими глазками, почти прикрытыми мохнатыми балкончиками бровей, выказывал природную сметливость и опыт в любой, самой далекой от медицины теме, что Кязым постепенно проникся к~ профессору большой симпатией и доверием и чувствовал себя в его обществе так, будто по крайней мере полжизни знает его и пользуется его дружбой. И вот уже, разоткровенничавшись, Кязым, забыв обычную осторожность, делится с профессором самым наболевшим, самым, казалось бы, личным, чего с ним очень давно не было в силу природной хитрости и нажитой осторожности, а профессор внимательно и участливо слушает, и глаза его становятся все грустнее, и лицо - все озабоченнее.

- Поверишь ли, - говорил Кязым, горестно качая головой, давая понять, что то, что он сейчас скажет, очень печально и он ждет от собеседника, что тот разделит с ним его печаль. - Поверишь ли, всю жизнь только и думал, что горбатился из-за этих проклятых денег, всеми правдами и неправдами зарабатывал, даже более или менее путной профессии ,не приобрел, клянусь честью... но всю жизнь, надо сказать, был на хороших должностях, хватка у меня есть, что правда, то правда, - внезапно вырвалось у Кязыма самодовольное бахвальство, но тотчас же он послушно вошел в прежнюю колею, как лошадь, с глаз которой на минуту сняли шоры, и она вдруг обнаружила, что мир гораздо шире, чем та узкая дорожка, по которой она везет фаэтон, и взбрыкнула, воли ей захотелось, но тут же ей снова надели шоры на глаза. - Ну что мне в деньгах, если жизни моей жене они не в силах были продлить, а детей моих смолоду я ими только испортил, постепенно настроил против себя, и теперь все только ждут не дождутся, когда я умру, думают, много у меня этих вонючих денег... Эх! Теперь ты понимаешь, как впустую потрачена моя жизнь, моя единственная жизнь, такая долгая, что, несмотря на крепкое здоровье, иногда мне кажется: зажился я на свете, пора и честь знать. Ты понимаешь?

В силу простого своего воспитания Кязым почти сразу же после знакомства перешел с профессором на "ты", и в силу своей интеллигентности профессор не стал осаживать его, подумав: "К чему? Ведь это гораздо естественней, чем если бы мы обращались друг к другу на "вы"; мы же оба старики, а что такое старики, как не те же дети, и разве не противоестественно, если вдруг два пятилетних мальчугана, познакомившись, станут называть друг друга на "вы"?" И профессор продолжал внимательно и сердечно слушать про все беды, которые Кязым вываливал из своей жизни перед ним, как орехи из мешка.

- И теперь я остался совсем один... - продолжал Кязым, где-то в глубине души мимолетно удивляясь, что вот он, Кязым, который, можно сказать, за всю свою сознательную жизнь ни с кем так не откровенничал, вдруг ни с того, ни с сего делится с этим незнакомым человеком самым наболевшим, сокровенным, но это удивление исчезло так же стремительно, как и появилось, не успев пустить корни в сознании Кязыма, и, по правде говоря, было неприятно ему, потому что приятно было говорить, выговариваться и выворачивать свою душу наизнанку перед незнакомым человеком - случайным собеседником, и он продолжал говорить, с удовольствием, однако сознавая, что, может, больше никогда не свидится с профессором и ему никогда не станет стыдно за свои неожиданные излияния. Остался один, - повторил Кязым. - Детей у меня все равно что нет, прости мне аллах... Я уже говорил тебе, им не я нужен, не отец, а деньги. Жены, которая одна была мне ближе всех на свете, тоже нет. Один я, и, умри я сегодня в своей квартире, не сразу даже хватятся, потому что не чаще чем раз в неделю приходит ко мне домработница прибирать в квартире. А больше никто почти и не заходит... Изредка только внуки зайдут, дать знать, что не забыли еще о своем старом дедушке. Вот она, моя жизнь... клянусь честью... - Кязым тяжело вздохнул, глянул в лицо профессора, заметил его неподдельно заинтересованный взгляд и стал рассказывать даже о своих недоброжелателях, которых нажил за долгую и неправедную жизнь, о Мамедгусейне, о частых, к сожалению, встречах с ним, после чего он долго не может восстановить обычное свое душевное равновесие. Все было, говорил Кязым, качая головой, печально усмехаясь, и анонимки писали друг на друга в вышестоящие инстанции, и угрожали друг другу, иной раз доходило и до кулачной расправы, и, конечно же, во многих случаях он, Кязым, бывал не прав, да и как тут все время оставаться правым - жизнь очень уж разнообразна, люди, окружающие тебя, разные, да и сам человек очень непостоянен, тоже меняется человек, одним словом, все было, много гадостей было в жизни, но ведь с тех пор столько лет прошло, пора бы и забыть все это гадкое, оставить его в прошлом, не ворошить, так нет же, не забывают, а Мамедгусейн, тот вообще озверел: вот уже несколько месяцев чуть ли не преследует его, вроде бы случайно встречаясь, покою не дает. Да, злопамятен человек, цепкая у него память на зло, ничего не поделаешь... Да что с других спрашивать, если родные такие же?