Нонсенс - [2]

Впрочем, перелом в трудовой жизни (имеется в виду выход на пенсию) не очень-то болезненно отразился на психике Кязыма. Старость свою он обеспечил (мало того, злые языки утверждали, что он мог бы содержать небольшой дом призрения для престарелых где-нибудь на окраине Баку; однако не будем относиться к слухам более серьезно, чем они того заслуживают) и теперь только взял себе в привычку вместо работы ходить ежедневно на приморский бульвар. Там, среди стариков, таких же пенсионеров, как он сам (таких же, да не совсем, сами понимаете), заядлых доминошников и нардистов, он крепко ввел в обычай любую партию играть на интерес, хотя бы по копеечной ставке, но непременно на интерес, чтобы игра сделалась острее. Скоро это ему прискучило. Энергия искала выхода. И так как теперь он часто проводил свое время на бульваре, то, не мешкая, нашел нужных людей и поделился с ними своими планами возможной очистки моря от нефти со стороны одного участка бульвара и организации на этом небольшом участке прекрасно оборудованного пляжа, который - вот увидите - с лихвой оправдает себя в первый же сезон, и людям будет удобнее, отпадет необходимость тащиться на ближайший, не очень хороший пляж в десяти километрах от бульвара, ездить в переполненном автобусе, где тебя так стискивает толпа, будто задалась целью к концу поездки сделать на четыре размера меньше. Лично я никогда не ездил в автобусах, счел нужным прибавить Кязым, но надо же о людях подумать. Выслушали, качнули головой, усмехнулись. Подумали: фантазер. Старик еще много чего придумывал, полностью теперь предоставленный самому себе, как ребенок, которого наконец-то оставили одного дома с кисточкой, красками и девственно-чистыми стенами. Но все его идеи оказывались на уровне, как бы тут помягче выразиться? - прожектов. Скучновато становилось на пенсии. Надо было срочно что-то придумать.

- А-а, здравствуй, Кязым, давно тебя не видел. Ну, как поживаешь? Какие-то глупцы поговаривали, будто на пенсию ты вышел, да я не поверил клевете. Выглядишь ты великолепно, огурчик, просто огурчик!

- Здравствуй, Мамедгусейн, здравствуй, дорогой... Насчет пенсии верно ты слышал, вышел я на пенсию, а что же? - пора и честь знать... Скоро девятый десяток разменивать буду, куда ж столько горбатиться! Стариться, скажу тебе, тоже уметь надо. Не теряя человеческого достоинства. Не хочу уподобляться некоторым начальникам, которые так держатся за свое кресло, что вынести из кабинета их можно только вперед ногами... Ха-ха-ха!

- Ха-ха-ха-ха! - подхватывает Мамедгусейн. - Это верно, есть такие, это ты точно заметил, - говорит он, а сам думает: "Вот ты и есть такой, которого надо было вперед ногами вынести..."

- А на здоровье я не жалуюсь, слава богу, тьфу-тьфу от дурного глаза... Да и ты смотришься бодрячком, клянусь честью, на молодого петушка похож, почеши ягодицу от сглаза, - говорит Кязым, широко, дружелюбно улыбаясь, а сам думает: "Да уж, тебя сглазить, не найдется такого дурного глаза, который мог бы пробиться сквозь твою бегемотовую шкуру, черт бы тебя побрал, когда ты мне встретился, настроение теперь на весь день испортится... Вот, уже что-то в груди закололо, ох! Чтоб тебя!"

- Да чего там, скажешь тоже, на петушка, восьмой десяток пошел на прошлой неделе...

- А, поздравляю! Дай бог тебе еще столько прожить, дай бог счастья (чтобы не дожить тебе до следующего твоего дня .рождения!).

- Спасибо, дорогой, спасибо... Ты вот гораздо старше меня, а выглядишь как мой ровесник, даже моложе выглядишь. Ну, теперь начнется у тебя райская жизнь. Хорошо быть на пенсии, ни забот, ни хлопот, а у меня ежедневная нервотрепка... Хотя и у тебя, даже на пенсии, я думаю, забот хватает (чтобы тебе захлебнуться в этих заботах!).

- Ох, не говори, еще как хватает... Клянусь честью.

- Слышал, сын твой опять недолечился, пьет сильно. И развелся, говорят. Это, конечно, ничего, это сейчас модно стало разводиться. А вот пьет - это очень плохо... Я все Агарзу вспоминаю, как он пил, господи, как пил! Белая горячка была у него, ты знаешь? От водки и скончался, да успокоит аллах его грешную душу, хороший был человек, вот уж точно - сгорел от водки. Пил страшно. А твой сын тоже вроде не просыхает, как говорится, в бочку с головой ныряет. Да всегда так, хорошие люди помирают, плохие остаются, да простит мне аллах, что лезу в его дела...

- Ты что моего сына в покойники записал?? Он еще нас с тобой переживет, говорит Кязым, нервно почесывая переносицу массивным золотым перстнем на безымянном пальце.

- При чем тут твой сын, это я Агарзу вспомнил... А то, что переживет, дай ему бог, так и должно быть, дети должны хоронить родителей, а не наоборот. Ну а как твоя дочь? Вроде бы не ладят они с тобой, вроде бы внуков к тебе не пускают? Что же они так?

- Ничего, сами разберемся.

- Конечно, разберетесь. Главное, Кязым, - здоровье, ты следи за своим здоровьем, остальное пустяки. В твоем возрасте, даже при отменном, как у тебя, здоровье нельзя волноваться, несчастье, не дай тебе аллах, случается один раз, когда случится, уже поздно будет пенять, береги себя. Не то знаешь, как бывает? Вот был у меня один знакомый, всю жизнь был крепкий как железо, ничем не болел до самого преклонного возраста, и вдруг - обнаружили у него рак... Говорят, нервничал, постепенно нажил. Умер, бедняга. Но это я так, к слову, ты не забирай себе в голову. Только не нервничай, а неприятности с родными - так это ведь временно, ничего на этом свете нет вечного. Ну ладно, заговорился я с тобой, увидел тебя, так обрадовался, давно не виделись, дай, думаю, вволю поговорим, а тут время поджимает... Вам, пенсионерам, что - гуляй с утра до вечера, забот не знай, а мне на работу. Еще увидимся, - говорит Мамедгусейн, энергично пожимая вялую, ускользающую руку Кязыма, с удовольствием отмечая про себя этот факт и думая: "Чтоб я тебя больше никогда не встречал в добром здравии, чтобы в следующий раз увидеть мне тебя лежащим в гробу, поскорее бы мне на твоих поминальных четвергах бозбаш кушать! Чтоб ты сдох!"