Номинация «Поэзия» - [3]

Просил прощения у капельниц,

бахилам вежливо кивал.

И думал — как-нибудь наладится.

И ничего не забывал.

Дом на набережной

Время уходит.

Время.

Время всегда уходит.

Девочками на пляже

просит не провожать.

Путается в тельняшке тканевый пароходик.

Падает на лужайку чистый чужой пиджак.

Дети кремлёвских спален слушают пианино.

Радионяня Сталин ловит остывший дым.

Время летит над всеми набережной недлинной.

Время летит над нами Чкаловым молодым.

Фабрика-комсомолка не выключает примус.

Главная рыба рыщет, маленькая клюёт.

Скоро шальную шею у головы отнимут.

Синий платочек треплет радуга-самолёт.

«Над жизнью плачет индивид…»

Над жизнью плачет индивид,

а дом его клюёт,

жестяным носиком стучит,

бурчит водопровод.

Куда-куда ты уходил?

Куда-куда пришёл?

А человек ревёт, дебил,

ему нехорошо.

Прости, он дому говорит,

я шел, куда нельзя.

Я наблюдал метеорит,

выпиливал ферзя.

Я вырубал газетный лес,

я не жалел подошв.

Я добирался, я воскрес,

зачем меня клюёшь?

Затем что слаб, затем что впрок,

затем что жизнь легка,

что тишиной изъеден бок

что твой, что пиджака.

«Запомни, сын…»

Запомни, сын,

льняные крылья

не подчиняются уму,

они хрустят небесной пылью

от никого до никому.

Они скользят по снежной кашке,

глядят на транспорт свысока.

Да что там выкройка — рубашка,

халат, футболка, облака.

Да что там падать — так, катиться,

журить прохожих за испуг.

На белом теле лебедицы

выискивать чернильный пух.

Славе Ставецкому

И ты б заискивал, и ты бы

не мог расправиться с собой,

когда б графитовая глыба

вдруг оказалась голубой,

когда б сквозь тело вечер хлынул,

неудержимый, как пчела,

и ты б отыскивал глубины,

учился странного желать.

И обнаружив нож опрятный

и ванну, полную воды,

и ты б давился вероятной

предотвратимостью беды.

Потом курил бы на балконе,

следил за падалками звёзд.

Да, ты бы понял, ты бы понял,

что пережить мне удалось.

«Поезд дальше не поедет…»

Поезд дальше не поедет.

Просьба выйти из вагона.

Чай, не маленькая. Чаю!

с медом, с мятой, с молоком.

Черепна моя коробка.

Тяжела моя попона.

Кто там щёлкает грозою?

Кто хрустит дождевиком?

Кто мелькает в сиплых тучах,

притворившись гражданином

с нижней лестничной площадки?

Или, скажешь, не похож?

Поезд дальше не поедет.

Забирай своё, рванина.

И вот этого Ивана,

И Степановну — под дождь.

И пошли они отрядом,

кто с пакетами, кто с внуком,

кто с тележкой продуктовой,

кто с ровесником вдвоём.

И остались только пятна.

И осталась сетка с луком.

И остался тихий поезд

под невидимым дождём.

«Слова текут, как очередь в музей…»

Слова текут, как очередь в музей.

Возьми билет, на статуи глазей.

Нащупай шаг, привыкни, пристыдись.

Не жалуйся смотрителю на жисть.

По леднику ступай, по леднику.

Посверкивая ножичком в боку.

Поигрывая в салочки с людьми.

Слова растут — ты с ложечки корми.

Молчанием, болезнью, суетой,

бескормицей и комнатой пустой.

И завистью без толку/без вины.

Слова не для тебя тебе даны.

«Туда, где кормят гречкой…»

Туда, где кормят гречкой,

где жёрдочка тонка,

стирает человечка

тяжелая река.

И линиями ножек,

и кляксой головы

он хочет быть продолжен

такими же, как вы.

Он хочет быть повсюду.

Упрятаться, живой,

за бабкину посуду,

за шкафчик угловой.

Работать на контрасте.

Плясать издалека.

Но не теряет ластик

волшебная рука.

Херсон

Солят рыбу. В воздухе прогретом

тонкая сияет чешуя.

Ловит, ловит паутина веток

солнечную простынь за края.

Мне четыре. Я не знаю способ,

как без боя косточку извлечь.

Катятся цветные абрикосы.

Катятся по небу абрикосы,

успевая пятнами обжечь.

Год стоит на редкость урожайный.

Трут малину, выбирают мёд.

Мне четыре. Я узнала тайну.

В том окошке бабушка живёт.

Робкая старушка золотая.

«Съешь три ложки, а потом ложись».

Посмотри-ка, вот она моргает.

Посмотри-ка, вот она бежит.

Неужели вы её не знали?

Кто тогда нам выключает свет?

Кто нашёл потерянный сандалик?

Трёхколёсный дал велосипед?

С Тошиком возиться без опаски

кто позволил?…

Вечер далеко.

Жизнь сошла коричневою краской

по осколкам дедовых очков.

«Заливал певцу штабному…»

Заливал певцу штабному

беглый инвалид:

«Человек один другому

не принадлежит».

В этой музычке кондовой

средство от потерь.

Человек подобен совам.

Заполярный зверь.

Только крылья промелькнули,

только вымок взгляд…

Но совсем не верить, Юля,

иногда so hard.

Так ли больно? по-другому?

больно — вообще?

Человек — труба без дома.

Ящик без вещей.

«Не смей-не смей, не говори…»

Не смей-не смей, не говори,

покуда красота

ползёт от Рима до Твери,

от круга до креста.

Щербатый дождь башку расшиб

о каменный живот.

Здесь всё вода, кумыс-кувшин,

здесь всё водопровод.

Вода поёт, вода прочтёт,

вода тебя простит.

Живая хмарь, живой расчёт,

живой надежды щит.

И рыба — рыбе, и звезда,

и жгут насквозь лучи.

А ты молчи, пока вода.

Пока живёшь, молчи.

«Он произносит, и происходит шум…»

Она произносит: лес

Сергей Шестаков

Он произносит, и происходит шум.

Цапелька-искра роется в облаках.

Капли туристов перетекают в ГУМ.

Лобного платья вспыхивает рукав.

Он произносит, и наступает жар.

Влажными пальцами не оставляя след,

сны собирает — или приносит в дар

чабер, лаванду, клевер и бересклет.

Он произносит, и вызревает день.

Это ведь просто — дни пришивать ко дням.

Выгладить реку, пересадить сирень,

клипсы акаций в мелкий ручей ронять.

Он понимает, мало в тебе огня.