Номинация «Поэзия» - [2]

Гнёздово

«Этой рябью на чёрной воде…»

Этой рябью на чёрной воде…

И ноябрьским гулом.

Сапогом, поскользнувшимся в борозде,

заброшенным лугом.

У сквозного забора, в какой-нибудь слободе,

под какой-нибудь Вязьмой.

Навсегда, навсегда, навсегда-везде.

Налипающей грязью —

на колёса, копыта и сапоги —

чёрной, скользкой.

Этим замершим воздухом западни,

этой погодой польской.

От кольцевого шоссе

потусторонним гулом.

Под дождем с характерным пше

гаснущим поцелуем.

И строкою Целана. Ein Dröhnen: es ist…

И щавелевым лугом детским,

что теперь в полуснеге лежит, нечист,

и очнуться не с кем.

Этой рябью… и взвесью… и белой мглой.

Черно-белым военным снимком.

Это же не затменье, а свет контровой!

Кто-то, кажется, с нимбом…

Паше Ковардакову

Коммуналку в каком-нибудь Заднепровье,

где унижен быт, высосанный из пальца,

и в зерцало пеняет само здоровье:

повеситься, чтобы выспаться.

Пир ночной перманентного Колхозона.

Постучится мент — никаких гарантий.

На коврах, обоях в разгар сезона

подрагивает орнамент.

Где любовь… Только что с любовью?

Проползают бабы, замызган Ясперс.

Ночью храп и скрежет зубовный,

перекур между сном и явью.

И орёшь в просвет: «Ерихона б! Землетрясенья!» —

в стихаре одеял… Но жестоко утро.

Вот и местные фарисеи

не веруют, ибо и так разруха.

Спальный

НИКИТА МЫ ТЕБЯ УБЬЁМ

краснеет надпись на подъезде.

То не в подпитии бабьё —

то неизбежное возмездье.

То мене, текел, упарсин

последней ночи вавилона

среди черёмух и россий

горит в преддверьи перелома.

Никита, мы тебя убьём.

Храпят усталые хрущобы,

и переваривать живьём

горазды ихние утробы.

Из страшной огненной пещи

на высоту наглядно солнца

его хотя бы утащи,

угомони, когда проснётся.

«Когда с неба вопросительно промычит сирена…»

Когда с неба вопросительно промычит сирена,

нужно будет отвечать за слова,

многочисленные слова —

отвечать не словами.

Когда медленно

спустится

на развёрнутом звёздном куполе

блистательный парашютист,

устыдимся своих розоватых складок,

но всё равно

не издадим ни звука.

И даже тогда,

когда будут привязывать к нам —

к этой, к этой, и к той, и к тому —

воздушные шарики,

увлекающие в безвоздушную тьму

наших любимых,

не поднимем глаза:

бойкот.

Пусть берут, что хотят.

Пусть кидают нам сверху бомбу

сердобольного солнца с гвоздём внутри.

Пусть старается этот экзюпери,

мы не слышим пронзительный гул самолёта.

Нас не связывает высота.

Этот, этот, и тот, и та —

мы неслышимнеслышимнеслышим,

винта

вашего мы не слышим!

И тише,

тише там.

Тсс…

Скольжение

И кто нас в итоге поймёт и полечит?

ни строгие музы в струящихся платьях,

ни музы попроще.

О, не кружевницы, что тише воды,

а нали́вницы случайной браги

брожения ночи.

И даже не эти. Такие есть раны,

такие дыры… —

что льётся из крана, из полного рога

и падает в жадном водовороте,

в вакуумном ча́вке.

И мы почему-то туда утекаем,

где нас, почемучек, — простят ли, утешат?

и крикнет надсадно в тоннель на прощанье

смущённая уточка.

Кардиограмма

в разрезе инжир

солнце, потерянное в Алжире

Альбером Марке

разрежённый

альбомный лист

и люди тают в пейзаже

как портовые дымки́

как слякоть пространства вдоль набережной

реки

времён

когда уже не родился

радио ретро, радио ностальжи

кардиовертер

не выровнял

ритм

— сбитым дыханием

с вами по-прежнему говорит

ветер

«Пейзаж по-прежнему спокоен и ленив…»

Пейзаж по-прежнему спокоен и ленив.

Плетутся дворники, сплошь беженцы с Донбасса,

в костры свои последние подбрасывать

просроченный новокаин.

День-призрак: сон не сон: феназепам.

Звонят Покров. Прилипли мухи к стёклам —

четыре ноты на стекле: до-ре-ми-фа

на фоне сна. Зудёж кровоподтёка.

Запомнил всё, проникся, наглотался.

Спасибо, что остался.

14.10.2015, рославльская ЦРБ

«Лунная ночь в квартирке…»

Лунная ночь в квартирке:

холодная тень треноги,

картинки на всех булавках,

столбики на страницах…

Зрение меньше веры.

Луч из слегка приоткрытой двери

становится толщиною с волос

с головы отвернувшейся Ариадны,

с золотой поясок Мадонны.

Нет, ничего не видел —

за глаза хватило намёка

(разводы на зеркалах и стёклах,

свет на щеке у Ани).

Хорошо из меня поэта

серьёзного не получилось.

Всё что ни делается — всё к лучшему,

как говорят христиане.

Евгения Баранова

«Переводи меня на свет…»

Переводи меня на свет,

на снег и воду.

Так паучок слюною лет

плетёт свободу.

Так улыбаются киты,

когда их будят.

Так персонажами Толстых

выходят в люди.

Переводи меня на слух.

Из школы в школу.

Так водят маленьких старух

за корвалолом.

Так замирает над гудком

автоответчик.

Переводи меня тайком

на человечий.

«Несоответствия зимы…»

Несоответствия зимы,

её пронзительная прелесть,

в пересечении прямых

под снегоборческую ересь,

в натёртом дочиста окне,

в непротивлении грязице,

в ботинок хриплой болтовне

с неопалимой голубицей,

в коротких встречах, в огоньках,

в морозной памяти подъезда,

в снежинках, снятых с языка,

не успевающих исчезнуть,

в таком немыслимом, простом,

в таком забытом, изначальном,

как будто перепутал дом,

а там встречают.

«Когда происходило всякое…»

Когда происходило всякое

и тучи с городом дрались,

больной по лестнице Иакова

то вверх подпрыгивал, то вниз.

То разгонялся мимо ампулы,

то ставил йодистый узор

на грудь прожаренную камбалы,

на вермишелевый забор.

Бледнел до творога зернистого,

гонял таблеточную кровь.

И сердце ухало неистово,

как раздраженная свекровь.