Номер знакомого мерзавца - [50]

Нет, пожалуй, интересней второе. Первое более или менее ясно и печально.

Уборщица уже моет шахматные квадраты мраморного пола, нарушая порядок очередей и сдерживая собственную ярость. Она шурует шваброй, и очевидно, что качеству ее работы способствует бешенство. Мне кажется, я знаю, для чего она добивается этого зеркального блеска. Я уже вижу, как некто одним пальцем, легко, поддевает эту мокрую шахматную доску, и все мы скользим по ней, как по палубе «Титаника», и срываемся в первозданную, благородную и не знающую притворства пучину.

Апокалиптические мечтания… легкий послеполуденный бред.

Если бы в детстве меня научили жонглировать и ходить по проволоке, я стал бы циркачом и сейчас, возможно, разъезжал по всему свету. Если бы меня научили воровать в трамвае кошельки, сейчас (уже с парой–тройкой отсидок за плечами) я был бы владельцем торгового дома или депутатом. Но меня научили едва–едва разбираться в нескольких грамматических правилах. Все прочее оказалось никому не нужным. Так что: I was и ныне там!

Улица была радостно освещена наискось. И все машины, как будто подчиняясь свету, все были припаркованы углом к тротуару, и вода из–под крышки люка текла по диагонали, когда со свежим номером под мышкой я вышел, запнувшись, как обычно, о высокий железный порог, и не знал, чем убить остаток дня.

Поднялся пешком через парк. В детстве нас водила сюда детсадовская воспитательница. Это было весной, и я запомнил резвую радость этих выходов. Молодую зелень, запах уже по–летнему теплой сырости в тени старых деревьев. А зимой, по вечерам, мы с отцом ходили сюда кататься на санках и неслись вдоль фонарей по прямой наклонной аллее, так что я замирал от сладкой жути скорости. А в какую–то осень мы с мамой выгуливали тут собаку, и под видом интереса к животным к маме все клеился какой–то улыбчивый натуралист в коричневой кепке. Здесь, перед началом танцев, на лавочке возле старой эстрады в форме раскрытой ракушки, я познакомился со своей первой девушкой.

Мне и сейчас нравится это место. Раньше здесь было городское кладбище.

Список глаголов. Мы пишем их бесконечно уже три месяца, диктуя по порядку и вразброс. Но мальчик их так и не заучил. Они до сих пор не обрели для него смысла и остаются простым звуком. А для меня от бесчисленных диктовок они уже потеряли всякий смысл, как теряет его от повторения всякое слово. (Скажите сто раз подряд слово «карандаш», и вы убьете его.) Можно сказать, что мы с ним на разных полюсах бессмысленного. Он — до смысла, я — после.

Пытаюсь их как–то систематизировать, говорю, вот смотри:

Bring — brought — brought

Buy — bought — bought

Catch — caught — caught

Fight — fought — fought

Think — thought — thought

Teach — taught — taught…

Видишь, у них у всех одинаковое окончание. Прочитай последние четыре буквы второй и третьей форм глагола.

Он читает: угхт.

Ю, джи, эйч, ти, — поправляю я.

Ночью мне снится сон. Один из самых страшных. Это был кошмар совсем нового типа. Невиданный доселе в моих ночных странствиях. Мне снилось, что я в аду. Во всяком случае, по моей личной шкале ужаса это был ад. Ничего «объективно» страшного не происходило ни со мной лично, ни вообще. Ужас состоял в том, что вокруг меня были вещи невыразимые даже приблизительно ни одним человеческим словом, «доназванный» в своей первозданности мир; настолько чужой и жуткий, что, появись поблизости сам черт, я бы бросился целовать его копыта и сам полез бы уютно устраиваться в котле с кипящей серой. И вот в этом неназываемом, беспредметном ужасе, искривленные, как неоновое отражение в воде, протекли буквы ught… О, какое это было счастье, какое благостное умиление…

Сегодня открывались (а, может быть, закрывались) гастроли симфонического оркестра. В программе был «Кончерто Гроссо» Шнитке, и я купил билет. Когда–то я знал эту вещь почти наизусть. Народу было немного, и уж, понятное дело, в проходах никто не стоял. Женщина с дочкой, сидевшая через кресло от меня, уронила программку. Я поднял и подал ей. Потом она уронила номерок, и мы засмеялись, а девочка посмотрела строго, когда я передавал его маме.

Потом вышел дирижер, и я сразу, с первых нот, вспомнил все… Если бы я мог чувствовать хоть что–то подобное в церкви…

Там есть место, я слушал, ждал и дождался его с мурашками на затылке.

Из жестоких диссонансов, хаоса, вязкого болота тягучих звуков вдруг прорезается ослепительная, чистая гармония. Как будто призванная разогнать своими лучами мрак задавленного, бессмысленного, на грани энтропии существования. Но на самом деле обреченная с первой секунды на опошление и смерть.

Этот мотив жутко затаскали — превратили в публичную девку, подкалывая под текстовку бездарных телепередач, научно–популярных фильмов, суя везде, где только можно.

И сейчас я подумал (как раз вступил клавесин), как гениально даже это учтено автором. Сразу же после первого прохода этой божественной темы он дал ее сниженную, почти кабацкую, в блядском кривляний томной скрипочки, вариацию в сопровождении шарманочно–дряхлого сладенького клавесина.

И главное, я сам был этой мелодией и смотрел из второй, низкой, своей ипостаси на первую. Видел себя, принимающим из рук отца крохотный компас, отвернувшегося в сторону пригнутой ветром травы, чтобы скрыть слезы…