Номер знакомого мерзавца - [48]

Зная, что ложь — лучшее из дешевых утешений, я сказал, что теперь, со мной, ей нечего бояться, и крепко обнял за плечи, пока мы ехали в такси сначала по тенистой узкой улице с односторонним движением, потом мимо вокзала, а дальше проезд был закрыт, и постовой с жезлом заворачивал все машины, и мы развернулись и поехали по нижней дороге, вдоль путей, сначала под одним мостом, потом под другим, и у меня занемела рука…

Припомнив, что кроме алкоголя стресс снимает шоколад и горячая ванна, я достал для нее плитку темного горького с миндалем и открыл воду в ванной, вскипятил чай и вылил в него остатки конька.

Когда она выходила, мокрая, завернувшись в мое, не слишком большое, полотенце, я увидел еще несколько синяков на плече и… не успел отвести глаза, смутившись сердцем от этого зрелища. Она опустила полотенце и, сдерживая смех, говорит: «Здорово, да? Смотри, я как панночка». Что за прелестные существа! Даже кровоподтеки способны преобразить в татуаж. «Ты, молодец, — говорю, — легкий характер…» Я набросал ей подушек на диван, дал пульт от телевизора и поехал на урок.

Эти синяки пробудили во мне чувственную нежность, и на обратном пути я купил ей фруктов и пару бессмысленных дамских журналов. Только вспоминал не панночку, а голодную полячку из «Тараса Бульбы», в которую я был влюблен в семь лет. Подумал, что, может быть, вечером стоит сводить ее в кафе.

Когда вошел, в квартире было пусто, свет из окна падал на разобранную постель, в которой блестела смятая шоколадная обертка. Прочел записку «Поехала к подруге, позвоню вечером». Вымыл фрукты. Выдернул телефон из розетки и лег спать.

На закате вышел пройтись.

Шел, представляя себе этого Эдика то как грубое, в вонючих носках, животное, то как жертву, доведенную уже до края.

Я знаю.

Самая обыкновенная женщина может сделать с человеком примерно то же, что взвод оккупантов с обыкновенной женщиной.

На площади — не знаю уж, по какому поводу — бурлило ничтожное веселье. Натужная жизнерадостность выкриков ведущей, перебивки рекламы, басы электрогитары — местные музыканты настраивались потрясти публику децибелами. И никому не пришло в голову посмотреть наверх. Это было жутко. Гигантская, вздыбленная, как апокалиптический конь, свинцовая туча уже прищуривала солнечный свет, влив в него красноты… Так великан–людоед, ухмыляясь, склоняется над кукольной деревенькой.

И ощущение ничтожности мигом истаяло в моей голове, сменившись сочувственной тоской родства на фоне обреченности. Но я знал, что это только репетиция. Поэтому стоял, любуясь.

Страшный суд — главное достижение христианской эсхатологии. Его перспективой оправдана и искуплена самая пустая и ничтожная жизнь. Вроде вот этой, моей.

Я уже повернулся и медленно удалялся от площади, когда тяжелую пульсацию музыки стократно перекрыл треск первого раздирающего небо раската. И я улыбнулся, принимая сторону природы, как улыбаются, заслышав канонаду «своих».

Народ сбежался с трамвайной остановки под навес магазина, белые градины лупили по асфальту как витаминное драже, а я свернул в сквер, укрылся под деревьями. Я помнил это место с детства. Сколько раз я играл в тени этого памятника, дожидаясь, пока у отца закончатся занятия, и слушая скерцо, сонаты и прелюдии из распахнутых напротив окон. «Дитя гармонии», я был убежден, что она нерушима, может быть, благодаря соседству каменного человека с твердым кулаком. Он все защитит и, даже сожженный в топке паровоза, снопом искр, как некий Данко, осветит людям путь, а потом восстанет, как Феникс из пепла. И выйдет на поклон, совсем как в том спектакле, где моя мама играла его жену, Ольгу Лазо. А папа делал чтецкий моноспектакль про него под названием «Вот за эту русскую землю». И я слушал, замирая, как этот герой ходил по льду на Русский остров, один, безоружный, в школу прапорщиков–белогвардейцев, и сказал перед ними такую речь, что они в ту же ночь перестали быть белогвардейцами и стали хорошими. В общем, этот парень, этот Лазо, был у нас вроде семейного Прометея. И когда я потом узнал, что в топке он не горел, к прапорщикам не ходил, а партизанским движением руководил так, что в пору было давать ему внеочередное звание и крест, но от добровольческой армии… Ну, нет, я не был разочарован, просто усмехнулся. Пожалуй, я стал относиться к нему лучше. Нормальный человек. И, в общем–то, мученик–неудачник.

Резкий белый фонарь вспыхнул в мокрой листве за спиной монумента, и тень его рванулась вперед, ко мне. Не Петр, не командор, даже не Эдик, а невольный Самозванец с чужого постамента гнался за мной по мокрому зернистому асфальту, разжав каменный кулак.

«Оставим это, Сережа, к чему… эти романтические эффекты. Заходи ко мне попросту. Ты ведь знаешь меня с детства, а сейчас я уже на десять лет тебя старше, я расскажу тебе немного… Хочешь, съездим вместе в Уссурийск, посмотрим на паровоз фирмы «Бэлдвин», в котором ты, по преданию, принял смерть. Правда, эту модель фирма стала выпускать только через десять лет после твоей героической гибели, забавно, правда? А ты расскажешь мне, каково быть легендарным героем, богом из отходящего в прошлое пантеона… Мой папа воспел тебя на бесчисленных шефских концертах. И ты ведь не станешь тащить меня… Да и куда бы ты мог меня тащить? К своим дружкам в кремлевскую стену? Да, это, пожалуй, было бы страшно. Но у тебя ведь даже нет тамошней прописки…»