Ночные трамваи - [46]

Ну, еще при Трубицыне достроили кинотеатр, а заложили-то его лет пять назад, уж кусты меж кирпичей поднялись, но он быстро это дело провернул, кинотеатр получился прекрасный, заметен был отовсюду — стоял на взгорке. Несколько домов жилых поставили, наладили движение автобусов… Да много ли нужно в таком городе, как Третьяков, чтобы о председателе заговорили как о человеке дела? Ведь главное у него не это, а колхозы и несколько заводишек, а что касается Третьяковского металлургического, то Трубицын посчитал: это не его заботы, да и с директором завода Александром Серафимовичем Потеряевым у него отношения не сложились. Это Петру Петровичу не нравилось, потому что Потеряева он уважал. Тому было под сорок, высокий, лобастый, на первый взгляд, вроде бы увалень, а глаза веселые, быстрые, он приезжал к Петру Петровичу не раз, и у них были свои серьезные разговоры и планы. Но почему Потеряев невзлюбил Трубицына, Петр Петрович не знал, а когда хотел выяснить, то и тот и другой от разговоров уходили. Грешным делом Найдин уж подумывал: может, женщину какую не поделили. Можно было бы и не обращать внимания на их отношения, но выяснилось: это каким-то боком задело Антона, а может быть, даже сыграло определенную роль в судьбе его.

Дело в том, что одно время Трубицын повадился к Антону, они говорили по-английски, скорее всего, им обоим было это нужно: Трубицын язык знал, да и читал много, приносил Антону книги. Петру Петровичу бывало приятно на них смотреть: Трубицын, эдакий спортивный, загорелый, скуластый, всегда был вежлив, стоило Петру Петровичу появиться в комнате, вставал, было в нем что-то военное, хотя Петр Петрович знал — Трубицын не служил, но военное было и в Антоне, это было понятно почему: на флоте приучили. Петр Петрович не раз слышал, как Трубицын говорил Антону:

— Ты приходи в себя быстрей… Нужен ты мне. Очень даже нужен.

Владлен и направил Антона в областную школу руководителей, время учебы прошло быстро, можно сказать незаметно. Антон вернулся словно бы оживший, стряхнувший с себя задумчивость и медлительность, в нем теперь ощущалась сила и решимость. Петр Петрович порадовался, подумал: человек, видно, нашел себе дело. Он и вправду нашел, да самое неожиданное — решил ехать директором подсобного заводского хозяйства в Синельник. Петр Петрович, удивившись, спросил:

— Что так?

— Потеряев попросил. Дело наладить надо. У рабочих снабжение скверное… Ну а мне интересно. Совхоз я, может, еще не потяну, а хозяйство… — И неожиданно улыбнулся: — Там лошади.

— А Трубицын как?

— Ругается, — рассмеялся Антон. — Но я решил. Место какое — с ума сойти можно!

Синельник Петр Петрович знал хорошо, может быть, лучше, чем кто-либо другой. Помнил, как родилось там хозяйство, а прежде располагалась усадьба управляющего, да еще были старые конюшни, где растили для завода лошадей, без которых в ту пору, когда Петр Петрович был мальчишкой, производства быть не могло. Что знают нынешние молодые про Третьяковский завод? Бедолажное предприятие, все время где-то сбоку припека, оно и прежде было таким, так уж обделила его судьба.

Найдин пошел на завод пятнадцатилетним парнем, в ту пору за счастье считал: попал на предприятие, потому как мест рабочих в Третьякове не было, а мотаться без дела — с голоду погибать. Многие покидали город, подавались в столицы, но и там, говорили, не так уж и сладко было, дело найти себе трудно. Заводские жили в Поселке. У него не было названия, так и называли домики, разбросанные по склонам вокруг котловины, где стояли цеха подле пруда. Строились здесь обстоятельно, ставили избу, обносили бревенчатым забором, водили свою живность. Дело это шло еще, может быть, с середины восемнадцатого века, как откупил Турчанинов у казны завод. Ворочали-то на нем крестьяне-крепостные, они и работники были, они и хозяйство вели, ведь еще, говорят, и перед революцией останавливали домну во время сева и сенокоса, да и другие цеха редели, печи гасли. Так уж повелось тут от поколения к поколению, что без своего хозяйства заводскому люду жить нельзя, это и выручало в голодные годы. Держать корову, птицу, свиней считалось делом обычным, да еще огороды имелись, а третьяковская картошка славилась в округе — почвы были песчаные, и росли здесь клубни крупные, разваристые, на тарелку кинут — распадаются, блестят, словно на них кристаллики.

Уж когда Найдин работал на заводе, помнил, как, бывало, Поселок квасил капусту. Загодя готовили бочки, а потом в выходной, чуть ли не открыто, всем напоказ, семьями рубили кочаны, выкладывали на солнце кочерыжки, чтобы они наливались сладостью, ими одаривали ребятишек. У каждого хозяина имелся свой «секрет» засолки. Кто клал в капусту травы, собирая их на болоте или в лесу, кто — ветки дикой вишни, клюкву, яблоки, — разная получалась капуста. Засолка ее была рабочим праздником. Да вообще жили тогда кучно, иногда в погожие праздничные дни собирались подле пруда, играли в лото, играли на медяки, азартно, и «банкир» орал на всю поляну, доставая фишки-бочата, на своем языке: «девяносто девок», что означало 99, или «барабанные палочки», это уж 11, или «топорики» — 77… Много было всяких присказок.