Ночные трамваи - [47]

А попал на завод Найдин так. В гражданскую цеха изрядно разорили, оборудование износилось, печи варили плохое железо, а денег — восстанавливать цеха — не было, так и порешили власти поставить завод на консервацию, не до него. Были другие — крупные, о них и заботились в первую очередь. И Поселок закручинился, хоть и было почти у каждого свое хозяйство, но мастера не могли шемоняться без дела: кто привык у огня трудиться — по огню тоскует. Тосковали и в Поселке, посылали в разные большие города ходоков, и где-то в году двадцать пятом пришло решение: отдают завод в концессию, в распоряжение английского акционерного общества «Лена Гольдфилдс Лимитед». Видать, англичанам было выгодно. Получали они право добывать горные богатства, включая золото, строить и оборудовать заводы, фабрики, мастерские, а за то обязались поднимать горные разработки и металлургические заводы на основе передовых достижений науки и техники. Об этом прослышали быстро, и те, кто покинул Поселок, стали возвращаться. А надо сказать, изб с заколоченными окнами было тогда немало, но они постепенно оживали. Ждали: приедут англичане, но появились русские, служащие концессии, народ среди них был разный, больше чиновный люд из горного ведомства, военные, несколько инженеров, таких раньше в Третьякове не знали — это были инженеры высоких рангов, видно, наголодовались, пошли с охотой на службу к концессионерам. Брали на работу не только поселковых, да их бы не хватило, но и из города, даже приезжих. Кто попал тогда, тот и попал, но года через четыре снова потребовались рабочие. В комнату найма Найдин стоял в очереди два дня. А что было делать? Парень он вырос здоровый, дома мать хворая, болезный младший братишка и голопузая сестра. В городе к той поре пооткрывали лавок, товаров в них было много, на рынке — большой обжорный ряд, там чего только не пекли, не варили, не жарили, но без денег — облизывайся. Конечно, поселковым по гудку от дома до проходной пешим ходом — ерунда, а не дорога, а ему версты четыре топать, хоть в мороз, хоть во вьюгу, опоздать нельзя, да молодым ногам не путь, важно, чтобы было дело, и стоящее, за которое не так уж плохо и платили. А работы на заводе развернулись прытко, запустили механические мастерские, кузницу, штанговую электростанцию, тут же готовили к пуску домну, мартеновские печи.

Он пошел к огню, там можно было больше заработать, хотя взяли его туда с неохотой, но начальник цеха был из приезжих, сказал: «Пойдет. Пообвыкнется…» Однако старший печной его невзлюбил, был сам низкорослый, кривоногий, с вечно воспаленными глазами, в кожаном фартуке, — ни у кого более таких фартуков Найдин не видал, — может быть, старинный какой-то, еще от дедов, промасленный, будто железный, бугрился на груди. К работе привыкать было трудно, поставили наборщиком шихты, нужно было по команде старшего печного кидать вручную куски железа, гнутый лом, выбирая его из куч, в приоткрытый, пронзительно белый, — белей-то и не бывает, — огненный зев, и там это негодное железо мгновенно поглощалось огнем, вскипая, урча, по-особому квакая, и вся одежда промокала от пота, тело поначалу покрывалось волдырями, от которых не было спасения, только мать дома делала примочки из настойки алоэ, а потом он попривык и жил ожиданием, когда мастер возьмет пробу, ее прольют на металлический пол, и она начнет остывать, становясь тяжко-голубой. Мастер оглядит со всех сторон, покачает головой: нет, мол, не готово, и так до тех пор, пока по команде мастера не ударит набат, и тогда побегут все по местам, торопко, потому как наступил миг выдачи плавки, и хлынет кипящая, солнечно-белая струя со множеством взрывающихся фонтанчиков, озаряя нестерпимым светом все окрест, и хоть повторяется это каждый день, все же такое — всегда чудо, праздник… Он уж и не помнил ни фамилии, ни имени старшего печного, но все, что переживал тогда, все, что видел: и жар, и огонь, и черные лица после плавки, с провалившимися глазами, как всегда бывает после празднества, коль приходит похмелье буден, — помнит… Все это помнит.

Заводская жизнь тогда налаживалась быстро. От цехов протянули железную дорогу — это километров восемь, с главной магистрали, она и ныне есть, но пассажирские поезда по ней не ходят, ветка заводская. А ведь прежде все возили на лошадях: и руду, и шихту, и дрова для домны, пихту и коренья для мартенов, для того и рубили так беспощадно лес. Лошадей надо было много, потому еще в прежние времена поставили конюшни, стали сами разводить для тягловых целей лошадей. Говорят, давным-давно завезли сюда крепких животных, однако же и бег у них был прыткий. Никто толком не знал, откуда завезли такую породу. Кто говорил: башкиры продали, от них табун пригнали, а потом уж они тут оформились. Может быть, и так, но все называли ее турчаниновской, хотя ни в каких каталогах она не значилась. У Найдина после войны и Ворон был этой породы.

Места, где поставлены были конюшни, славились своей необычной красотой, воздух тут по утрам держался синий, и даль виделась сквозь него, как сквозь толстое голубое стекло, потому и название — Синельник, здесь и луга были просторные, на которых хорошо пастись молодняку, и бахча знаменитая, и поля. Тут и поставил себе дом управляющий. Он обновлялся, обрастал постройками. Из хорошего камня дом с колоннами выдержал много всякого. И пожары были, и из орудий по нему били, однако же приводили его в порядок. И хоть стоял он верстах в восьми, Найдин повадился туда ходить пешком, потому как обнаружил на чердаках огромные завалы книг и журналов. Как они там уцелели — неведомо. Он таскал их мешками к себе и в свободное время читал запоем. Более всего его привлекали книги по математике, они были разные, необычные, и он мог их читать, как другие читали романы.