Ночные кошмары - [53]

Медленно, но слишком быстро для меня, палуба накренилась влево. Это соответствовало планам Кентова. Он посадил самолет вдоль продольной оси, или осевой линии, чуть левее осевой линии дирижабля. Таким образом, вес самолета заставил воздушный корабль крениться влево.

Секунду я не понимал, что происходит. Честно говоря, я был напуган до смерти — онемел от ужаса. Я никогда не позволил бы Холмсу увидеть это, и поэтому я преодолел свое «замороженное состояние», хотя и не скованность и медлительность, вызванные возрастом и недавними трудностями. Я встал и, спотыкаясь, выскользнул через дверь, парашют ударился о мою пятую точку. Мне показалось, что он из свинца. Я растянулся на небольшой платформе на верхней части дирижабля. Я ухватился за нижний конец трубы, образующей ограждение вокруг платформы. Люк, ведущий внутрь дирижабля, уже был открыт, и Кентов оказался внутри дирижабля. Я услышал грохот выстрелов. Сейчас здесь, снаружи, было сравнительно тихо, поскольку Кентов заглушил двигатели аэроплана, как раз перед тем, как те заглохли. Тем не менее ветер завывал, и можно было хорошо расслышать скрип балок конструкции дирижабля, когда его корпус прогибался под весом самолета. Мои уши ужасно заложило, потому что дирижабль устремился к земле под весом гигантского самолета. Самолет также издавал свои собственные, безошибочно узнаваемые звуки, стонал, когда его корпус изгибался, разрывая хлопчатобумажную ткань обшивки корабля. Он все больше и больше соскальзывал влево. Затем раздался громкий треск, и дирижабль подо мной метнулся назад, освобожденный от огромного веса самолета. В тот же миг он взмыл ввысь, и два рывка — чуть в сторону и вверх, едва не вырвали трубу из моих рук.

Когда дирижабль прекратил свои «маневры», русские поднялись и один за другим исчезли в недрах немецкого колосса. Мы с Холмсом, двигаясь к люку, проползли мимо двух завернутых в одеяло восьмимиллиметровых пулеметов Максима и спустились по трапу. Как раз перед тем, как войти в люк, я заглянул через спину огромного зверя, в который мы вторглись. Я был бы потрясен, если бы не был так ошеломлен всем, что случилось в эту ночь. Колеса и лыжное шасси самолета вскрыли огромную рану в тонкой обшивке судна. Столкнувшись с дюралевыми балками и кольцами каркаса, они разорвали обшивку на части, а затем и само шасси самолета оторвалось. Пропеллеры, хотя и не вращаясь, также нанесли значительный урон. Я подумал, что если бы каркас корабля, скелет чудовища, так сказать, пострадал бы чуть сильнее, то дирижабль рухнул бы и унес нас всех вниз, навстречу смерти.

Я также на секунду восхитился мастерством, нет, гениальностью пилота, который посадил нас.

А затем я спустился в чрево дирижабля — огромную сложную паутину внутри корпуса корабля с его кольцами и балками, выпуклыми заполненными водородом газовыми ячейками и балластными мешками с водой. Я вынырнул у киля корабля, на мостике шириной в фут, который протянулся по всей длине корабля между треугольными балками. До этого это был просто кошмар, а теперь он превратился в кошмар кошмаров. Помню, как я лез, цепляясь за балки, проползал куда-то и карабкался, чтобы не попасть под огонь немецких матросов на носу. Я помню лейтенанта. Обренов упал со смертельными пулевыми ранениями после того, как проткнул двух немцев своей саблей. Размахивать ею было негде, и поэтому он пользоваться клинком, как штыком.

Я помню, как другие русские умирали, некоторые ухитрялись сохранить хватку и таким образом избежать падения через ткань обшивки в пропасть внизу. Я помню, как Холмс прятался за газовой камерой и стрелял в немцев, которые боялись стрелять в ответ, так как могли поджечь водород[12].

Больше всего мне запомнилась закутанная в плащ фигура Кентова. Он все еще был в шляпе с опущенными полями: он прыгал, раскачиваясь на балках и растяжках. С балок он перебрался на огромный газовый баллон, потом вернулся. Он порхал, как Призрак оперы, по лабиринту, стреляя с двух рук из огромных автоматических пистолетов 45-го калибра (не в одно и то же время, конечно, иначе он потерял бы хватку). Немец за немцем вскрикивали или убегали, а этот маньяк в промежутках между грохотом выстрелов заходился смехом, леденящим кровь. Но хотя сам он стоил эскадрильи, его люди умирали один за другим. И так случилось неизбежное.

Возможно, это была срикошетившая пуля или он поскользнулся. Не знаю. Внезапно он упал с балки, скользнул сквозь паутину проводов, чудом не задев их. Теперь в каждой руке у него было по ревущему, плюющемуся пламенем пистолету 45-го калибра. Он убил двух матросов и громко смеялся, даже когда прорвался сквозь хлопчатобумажную ткань и исчез в темном дожде, полетев к земле.

Поскольку на нем был парашют, он мог выжить. Но больше я о нем ничего не слышал.

Вскоре немцы осторожно приблизились, услышав, как мы с Холмсом прокричали, что сдаемся. У нас кончились патроны, и мы были слишком слабы, чтобы даже поднять саблю. Мы стояли на подиуме с поднятыми руками — два усталых побитых старика. И все же это был наш звездный час. Ничто не могло лишить нас удовольствия увидеть лицо фон Борка, когда он нас узнал. Если бы его потрясение было чуть сильнее, он бы упал замертво от сердечного приступа.