Ночные гонцы - [43]

— Возражения имеются?

Он почти не слушал. Полковник предлагал увеличить офицерские взносы на оркестр, потому что музыкантам нужна была новая форма, и следовало заменить ряд инструментов. Это звучало здраво и у него не было возражений. Он глянул на Симпкина, сидевшего напротив. Детское лицо прапорщика побледнело, но тот опустил глаза, не сказав ни слова. Родни подумал, известно ли Кавершему, что этот мальчик, которому шел только двадцать второй год, незадолго до отъезда в Индию женился на тридцатипятилетней буфетчице и посылал ей большую часть своего жалованья.[54] Однажды днем Родни застал прапорщика в его бунгало, когда тот разглядывал пистолет на столе. Тогда, взяв с него обещание молчать, мальчик и выложил ему все. Он сказал, что, конечно же, и не помышлял о самоубийстве — это было бы нечестно по отношению к его жене. «Мой долг как джентльмена — обеспечить Эмму». Пойман и ощипан, не успев вылупиться из яйца! Родни встретился с ним взглядом, пожал плечами и улыбнулся.

Законник Аткинсон многозначительно кашлянул.

— Сэр, было ли определено, из каких средств будут оплачиваться дрова и масло, израсходованные на сожжение трупов сипаев, умерших на военной службе, но не в ходе боевых действий?

Родни уже высказывал квартирмейстеру свое мнение по этому поводу, поэтому он снова ушел в свои мысли.

Трупы… Похороны Джулио оказались худшими из всех, на каких ему довелось присутствовать. В ночь с субботы на воскресенье он так и не попал домой, а МакКардль так и не опьянел. В семь утра, маршируя в строю под приглушенный рокот барабанов в первых рядах, он чувствовал, что его вот-вот вырвет. Церкви в Бховани не было — только окруженное высокой стеной большое кладбище. Вокруг выкопанной в земле ямы собрались все живущие в военном городке англичане — и все равно среди могил они выглядели жалкой кучкой. Двое всадников Шестидесятого полка проскакали сорок миль, чтобы привезти из разваливающейся миссии отца д'Обриака и теперь тот тоже был здесь. Он вырос в Сен-Флоре, в горах Оверни. Маленький, полный, с черной бородой и твердым взглядом, он нравился Родни. Три-четыре раза в год он покидал своих низкорослых туземцев и скакал через южные джунгли в Бховани, чтобы выпить в клубе вина и пожаловаться на повара.

Джон Маккардль тоже пришел, хотя Родни и уговаривал его этого не делать. Еще до того, как началась служба, ему стало плохо — он прислонился к кладбищенской стене и проклинал Бога и отца д'Обриака. Никто не слышал, что сказал ему священник, но он побрел домой, а отец д'Обриак улыбнулся ему вслед.

У могилы Родни стоял между Рэйчел Майерз и старым Госсом. Немного позади виднелся один из множества маленьких холмиков с надписью на плите: «Священной памяти Элизабет Госс, покинувшей Долину Слез 9 июня 1850 года, девяти лет от роду. R.I.P.[55]» Все, конечно, знали, что единственная дочь Госса похоронена на этом кладбище, но сейчас давно известный факт потряс его с новой силой. Госс был толстый, лысый, со слезящимися глазами; взглянув через плечо Родни на Рэйчел, он ей улыбнулся. Рэйчел терпеть не могла, когда он прикасался к ней. Сейчас ребенку под плитой тоже было бы пятнадцать.

Тут еще Хедж споткнулся под тяжестью гроба, а остальные носильщики не смогли его удержать. Родни случайно знал, что в эту ночь Хедж пригласил к себе в бунгало самую дорогую в городе шлюху и был, вероятно, полностью обессилен после своих упражнений. В обычное время ничего бы не случилось, но уже начался жаркий сезон, и ласкары[56] так торопились, что с гроба слетела крышка. Слава Богу, что саван не развернулся. Джоанна и миссис Белл упали в обморок. Толстый белый сверток лежал в ясном свете, а стайка скворцов[57] устроила жизнерадостную перебранку на ветках тополя.

Родни аккуратно вписал в круг, нарисованный на лежащем перед ним листе, равнобедренный треугольник. С утра, направляясь в казармы, он заметил большую толпу под пипалом Серебряного гуру. Гуру грозил гибелью и разорением — это как-то было связано с чапатти и необходимостью молиться. На краю толпы сидел на пони торговец в очках; его толстые ноги почти сходились под брюхом лошадки. Он поймал взгляд Родни и улыбнулся ему с видом бесконечного превосходства, как будто говоря:

— Что взять с суеверной деревенщины! Мы-то с вами лучше понимаем, что к чему, верно, сахиб? Мы ведь образованные люди.

Родни хорошо знал этот тип людей и, как правило, они ему не нравились. Этот был чисто бенгальской разновидностью, скорее всего, из Калькутты, и жирел за счет местных ростовщиков, которые, в свою очередь, обирали крестьян и, если английский офицер утрачивал бдительность, сипаев. Купец закрыл зонтик, неуклюже сполз с пони, и отвесил низкий и достаточно вежливый поклон. Родни кивнул и чуть заметно улыбнулся — он так и научился проезжать мимо кланяющихся людей в холодном величии, подобающем магараджам и английским офицерам. Он даже сказал:

— Рам рам, бабу-джи. Далековато от Калькутты, не так ли?

Поклон, подобный тому, что отвесил ему толстяк, полагался бы любому мелкому землевладельцу или неграмотному помещику — и уж тем более он полагался офицеру на службе Компании. Но в его поведении было что-то странное. Если бы ухмылка на его лице проступила чуть-чуть яснее, «суеверную деревенщину» можно было бы отнести и на счет Родни.