Ночной вызов - [2]

— Коля, Коля, что же ты наделал? — негромко повторяла она.

— Мам, как же это?.. — удивлённо бубнил парень. — И это всё? Вот так… сразу, даже не попрощавшись?.. Навсегда?..

— Сам видишь, сынок… — вдова мучительно кривила рот, явно сдерживаясь, чтобы не разрыдаться в присутствии врача и фельдшера.

Больно резанул по нервам скрежет ожившего вдруг механизма настенных часов. Ходики были сделаны в виде сказочной избушки, но из чердачного окна не кукушка выглядывала — там зияла чёрная дыра, а крохотная и, судя по всему, давно уже приоткрытая дверца болталась на одной петельке и, казалось, вот–вот свалится на пол.

Потом стало плохо тёще. У неё появилась одышка, а на лице проступили багровые пятна. Она упала на стул, прижала сухую свою узловатую ладонь к груди и пронзительно закричала, запела тоненько и визгливо:

— О-ох! ды что жа эта–а–а?.. Ды как жа эта–а–а?.. Коля, Колюшка!.. Ды зачем жа ты так?..

Чиликов измерил у неё артериальное давление. Оно оказалось очень высоким. «Ну вот, — невесело подумал доктор. — Сейчас только инсульта нам не хватало.» Он метнул быстрый взгляд в сторону Зинаиды Фёдоровны, ещё размышляя над тем, какую инъекцию сделать больной, какое лекарство ввести в вену: эуфиллин? дибазол? магнезию? дроперидол?.. Но Крошкина и без слов всё поняла — уже набирала препарат в шприц, уже торопилась к бьющейся в истерике старухе, уже приготовила резиновый жгут и стеклянный стаканчик с ватой и спиртом. «Рыбий Глаз дело своё знает, — одобрительно усмехнулся Чиликов. — Молодчина! Жаль только, что сейчас, когда поедем назад, будет плакать в машине…»

Когда возвращались в больницу, Зинаида Фёдоровна тихо плакала, пальцем выковыривая слезинки из под стёкол очков и застенчиво пряча лицо от Чиликова. Александру было жалко и её, и покойного мужика, которому ещё, наверно, жить бы да жить, и его родных, да и себя почему–то тоже. «Вот какое это барахло — жизнь… Надо бросать этот приработок к чёртовой матери, — думал он. — Тоже мне шабашку нашёл себе… У нас, в гинекологии, небось, не умирают…»

На предыдущем дежурстве было что–то похожее. Вызвали в Дубровку на пожар, сказали, что загорелся большой жилой дом. Когда приехали, огонь уже был потушен силами местных мужиков и пожарной команды, примчавшейся из города. Провода были оборваны или обрезаны всё теми же пожарниками. Вода стекала с мокрых стен на пол, капала в сенях, растекалась лужами на терраске. Было темно и тихо; пахло так, словно кто–то долго пытался поджечь сырую тряпку, и ему это удалось только тогда, когда он облил её керосином. Люди стояла возле дома и молчали, тянули шеи, стараясь заглянуть куда–то вперёд, в сени, в комнату, как будто ждали кого–то. «А где же пострадавшие?» — спросил Чиликов, хмуро поглядывая на угрюмый почерневший дом. «Уже увезли на попутке в город. Там, в коридоре, только один и остался…» «Где?»

Пожарник пошёл туда первый, освещая себе дорогу фонарём, а следом за ним потащились Чиликов и Крошкина. Сразу же за дверью нашли на полу мокрое, совершенно обуглившееся тело мужчины. Чиликов присел на корточки, полез искать сонную артерию, потом долго шарил по чёрной сырой груди фонендоскопом. «Но ведь это… труп», — удивлённо и почти обиженно произнёс Александр Васильевич и поднялся. «Да ну?» — картинно изумился пожарник… И тогда тоже плакала в машине Крошкина, когда поехали назад, — она хлюпала носом, громко сморкалась в мятый платок, а потом этим же платком, влажным от соплей и слёз, тёрла себе глаза, проталкивая его кончик за стёкла очков…

— Ну, что там? — поинтересовалась дежурная сестра Тамара, когда доктор вернулся в ординаторскую и лёг.

— Помер мужик, — ответил Чиликов и махнул рукой.

— Какой мужик? Где живёт?

— В Понюшкино. У него астма была, а может быть и сердце пошаливало… Работал, кажется, сварщиком, надышался дымом… Я жене его объяснил, как теперь всё зарегистрировать, куда сходить, чтобы…

— Погодите: а какой он сам–то?

— Да мужик как мужик…

— Невысокий такой, скуластый, волосы с проседью, и маленькая лысина на макушке намечается, да? Нос с горбинкой? Над правой бровью — небольшой шрам, чуть приметный старый рубчик?..

— Точно. А ты откуда знаешь?

— А жена у него какая?

— Да ничего особенного: крашеная шатенка лет тридцати пяти… или не знаю, кто их разберёт… Когда говорит, слегка кривит рот и губы поджимает, словно сердится, а сама вроде бы и не сердится, просто привычка у неё такая… Часы у них на стене с кукушкой, но кукушка, кажется, сдохла…

Тамара всплеснула руками, запрокинула голову, вскрикнула, что–то попыталась сказать, но это у неё не получилось — задохнулась, закашлялась, заплакала.

— Ты что? — испугался Чиликов. — Тамара…

— Это ж брат мой! Очень он после армии астмой мучался…

— Да может быть и не он вовсе. Что же ты так вот сразу?.. Тамара…

— Он! Чует моё сердце — он, Колька!..

Долго Чиликов отпаивал её валерьянкой и корвалолом, уговаривал, гладил её руки. Усадил в кресло, принёс воды, хотел спросить что–то — но она только отмахнулась, прижала ладони к лицу, забормотала невнятное («Говорила ведь ему, говорила — не слушал, смеялся, отшучивался…»), вздрагивая всем телом и качая головой. А когда, наконец, затихла, Чиликов спросил: