Ночной корабль - [82]

Он ушел 15-го и был сожжен 19-го февраля.

Под конец жизни, оставлявшей его день за днем, он не раз повторил: «Вы раскованный рыцарь крылатый…» Какое пророчество было в этом четверостишии, поспевшем к дню последнего рождения!

И все-таки о нем я сейчас писать не могу. Когда-нибудь… Сейчас меня так затрепала жизненная проза и борьба за существование, что и слава судьбе за эту суматоху, за верчение белки в колесе. Получилось странно: я не хочу жить, мне не нужно здесь ничего, ни осточертевший немецкий язык, ни дурацкие и бесплодные поиски пристанища. 1 мая въедут в эту квартиру, в этот наш «Дом Покоя» чужие люди, и я, конечно, никогда не подойду близко к каменной лестнице и к нашим березам. Где-то я буду проделывать то, что стало нелепостью, т. е. жить, мне совершенно всё равно. Вероятно, буду даже что-то есть в гостях, хотя для меня пища – тот же картон, тот же туман. Но – я здорова, ничего меня не берет, и в этом вся нелепость.

Иногда, но больше во сне, чем наяву, – потому что существуют снотворные таблетки и дают возможность спать, — я вижу Ро­дину и сознаю, что только возвращение туда имеет смысл и утешительную силу, но по-видимому возврата не будет. Здесь «наши» мне ласково говорят, что разрешение придет с минуты на минуту, но эта минута что-то затерялась в вечности. Вот я и стянула кушак и, в моем летаргическом сне, снова взялась за прерванные занятия французским, больше для успокоения властей, чтобы не мучились вопросом, на что я существую, чем для покупки грошевых апельсинов и хлеба. Есть упоение в бою. Это упоение поддерживает во мне Крылатый, просивший, если я поеду на Родину, опустить урну с его пеплом в Черное море или в Балтийский залив, а если трудно, то закопать в русскую землю. Может быть, поняв, что возврата нет, так и сделаю: употреблю всё хранимое на трехнедельную поездку и выполню его последнюю просьбу. Жить так или иначе перестану, – здешней жизнью жить. Ведь суть-то «в небе насущном»… Ланги умеют уходить, а Крылатый всегда говорил мне, что я его духовный близнец.

Итак, готовлюсь к раскладушке. Уничтожила всё, что могла, наполнила пластиковые мешки клочьями рваных бумаг, годное людям – раздарила. «Что несешь? – Охапку писем, на подоле пыль». Этого хватит

О том, что говорил мне Крылатый, о том, как он прекрасно и интересно (это его слова) жил, обрубленный и приговоренный, в больнице, как видел, не видя, уже не глазами, а новым зрением, о том, что ему открывалось, сейчас говорить не буду. «Доктора возятся с моими какими-то ногами. Ну как им объяснишь, что эта мертвые ноги мне не нужны? Что они лежат на какой-то кровати, где-то, а сам я свободен и передвигаюсь, как хочу…» И рассказывал, как он видит не вещи, а сущность вещей, в какие глубины творения и любви проникает…

Если где-то усядусь, сейчас же сообщу. Но что-то это недоступно. Цены зверские.

Целую Вас нежно и печально. Рвусь к Вам, к родным деревьям и воздуху.

Ваша Вега

56.

12 марта 1975

Дорогой мой Свет в окне!

Сейчас пишу немного, потому что времени нет, а усталости тонны. Решается моя судьба: как будто наклюнулась мансарда, в приятном месте, вечером молодая и самоотверженная женщина, Кати Биссинг, пойдет смотреть, и, если найдет приемлемой, то завтра я с ней полезу на эту мансарду. До этого сдавала комнату какая-то русская, я обрадовалась, но оказалось, испугалась меня, как чумы, из-за «Одолень-Травы»… Остается очень мало времени – я обязана еще до мая покинуть Вабернштрассе, чтобы квартиру без меня, пустую, скоблили и натирали, а где же мне-то преклонить голову? Дикое и странное состояние, в котором я нахожусь, не поддается описанию. Ходит какой-то автомат. Не узнаю себя в зеркале. А ведь я, как-никак, поэт? Неужели этого люди не понимают? Разве поэта так затаптывают? Впрочем, не я первая, не я последняя из затоптанных. Самое странное, что и это пройдет, как прошло всё. Простите, что перешла в минор.

Целую со всей любовью, жду писем, стихов. Возьмите меня домой, добрые люди! Я умею готовить и по-швейцарски дивно убрать комнаты. А стихи будут писаться сами, в какие-то минуты…

Всегда Ваша Вега

57.

25 марта 1975

Моя родная Светлана,

сейчас пришли два письма сразу. Если бы я могла, как Вы, оставаться с глазу на глаз с моей внутренней жизнью и природой, если бы меня оставили в покое, с ним, с собой, с нежными маленькими почками, не боящегося холода, – всё можно было бы видеть в другом свете.

Но я могу только кричать ему, чтобы не отходил, чтобы помог мне преодолеть человеческую сутолоку, грубость, в которой я задыхаюсь. Вся дрянь повседневности вылезла на поверхность, делая из меня марионетку. Полиция конфедеральная, полиция кантональная, полиция для иностранцев, налоговый инспектор, заполнение диких, непонятных анкет, бумаг, бумажонок – Боже мой, неужели человек не имеет права просто молчать и сидеть в углу? Да, если бы я могла… Берн, в самый день 15-го февраля, вдруг совершенно изменился, теперь он чужой, враждебный, – не мой, не наш Берн, не тот, в котором было 10 лет огромного счастья. Вещи в квартире потеряли лицо, теплоту. Они тоже стали кантонально-конфедеральными, а опустелые ящики шкапов похожи на пасти акул. Ушли растения, за которыми прятались тигры, ушли любимые Крылатым книги: «Надо жить и питаться». Денег нет.