Ночной корабль - [75]

Оба от души Вас обнимаем.

Ваша Вега

40.

1 июля 1973

«Я не люблю июля и боюсь».

Дорогая Светлана,

Вы давно мне представляетесь феей с дарами, над колыбелью, но уж на этот раз сказочность достигла такой высокой точки, что в день рождения я оказалась в мире самого Андерсена и явственно ощутила его поцелуй на лице! Одновременно с его томиками, точно 15 (как гениально рассчитывают и Москва, и Киев!) пришел пакет от нашей васнецовской Аленушки, с дивной красоты украинским вышитым полотенцем. Праздник вышел на славу. Между прочим, на другой день у меня были две швейцарки, и, когда я им показала полотенце, они дуэтом закричали, что такой дивный шарф надо носить только в театр, и спросили, где можно такие покупать.

Присланный Вами Андерсен вновь навел меня на мысли о Клевере и об Икаре, о последнем я хочу сейчас рассказать Вам подробнее, как обещала.

Икар, это – от первых дней до ДВС, – игра и сказка. Недаром он такой знаток Андерсена, близкого ему и родного. Он постоянно пребывал в состоянии хронического творчества, создавая сказку в самой тяжелой гуще непролазного, бедного эмигрантства, и, если у него на окошке, выходившем в мрачный двор парижской окраины, стояла в стакане петрушка, он видел не двор, а ее, и не ее даже, – зеленое, кудрявое дерево с воображаемыми райскими птицами.

Когда-то, на юге Франции, Икар, на каком-то аукционе, купил для меня за грош великолепный пюпитр из дуба, источенного червями, который поднимался и опускался посредством невероятной, гигантской педали, а подставка этого пюпитра изображала грозди винограда, с листьями, – подлинное произведение искусства. Я откуда-то вернулась домой, увидела это чудо перед дверью, а к нему была прикреплена записка: «Не мог не купить. Вы мне должны (столько-то), можете постепенно. Вы должны писать стихи только на этом пюпитре, как Кузмин, и непременно стоя, а не сидя». На другой день явился сам Икар и принес мне бирюзовое страусовое перо и… лампаду (это уже в подарок), потому что я должна писать только таким (прекрасно отточенным) пером. Всё, как Кузмин. Конечно, я им не писала, уже потому, что все эти завитые, легкие перья страуса лезли в глаза и в нос.

Все предметы, его окружавшие, были живыми, имели душу и прошлое, так же, как любая морская свинка, мышь или еще какой-нибудь звереныш, которых он и любил, и хранил, и кормил. Помню, он раздобыл белую крысу из опытного отдела Пастеровского института, где на них делают всякие прививки и эксперимента. Эти крысы там и родятся, и, привыкнув к людям, умны и привязчивы. Они очень милы на вид, если не смотреть на хвост. Икарова Топси отличалась большим умом, он с нею играл, прятал конфету в бумажке всегда в одно и то же место и говорил: «Ищите!» Топси нарочно, ему в угоду, притворялась, что ищет, бегала во все углы, всюду заглядывала, потом «находила», разворачивала бумажку и уплетала. Одно время он жил в мансарде над квартирой знакомых и как-то, уехав в гости за город, там и заночевал, а накануне в его комнате лопнула труба отопления, вода прошла через потолок и весь дом переполошился. Вызвали управляющего, взломали дверь, увидели море и, в виде острова, целый склад газет – уже промокших, перед отоплением. И вдруг, к ужасу управдома и свидетелей, из газет вышла Топси. Что тут было! — «Грязные русские разводят тут крыс!» и т. п. Добрая знакомая, которой принадлежала мансарда, немедленно выкинула Топси, и, когда Икар вернулся, его встретил скандал и сиротство. Я случайно присутствовала при этой драме и поразилась молчанью и спокойствию Икара, который никак не реагировал. Он просто немедленно переехал в другой дом. Позже я его спросила, как он мог вынести оскорбления и издевательства, не моргнув. «Я не могу унизиться до ее уровня, – сказал он, – не могу терять время на спор и объяснения. А моего языка она не поймет, и, главное, Топси уже не вернуть, а остальное ерунда». Переехал он в другую мансарду, на башне огромного дома, и там, на Новый год, пригласил к себе на елку только меня. Правда, третий человек уже не поместился бы. «Я встречу Вас в подъезде, – сказал он, – иначе Вы меня не найдете». Дом был высокобуржуазный, лепные потолки, лестница в малиновых коврах, двери квартир из полированного красного дерева и роскошный лифт, в котором мы поднялись на 8-ой этаж. Выше лифт уже не шел. «Вот тут-то я и живу, – сказал Икар, – но Вы не можете догадаться, как ко мне попасть?» – Очевидно, позвонив в одну из дверей? – сказала я, проникаясь уважением к трем дверям с бронзой. – А вот и нет, было бы слишком просто! Надо вылезти в окно и там мы пойдем среди парусов. – От последней площадки, где остановился лифт, несколько ступеней (уже без роскошного ковра) вели к окну, в которое мы и вылезли. Очутились на узкой железной галерейке, она шла вокруг двора, сверкали фонари и бил фонтан. Ветер хлопал бельем, висевшим на этой воздушной галерее, и, когда мы шли, мокрые простыни били нас по голове. Не то в конце, не то за поворотом, надо было юркнуть в узенькую дверь. Мы очутились в не менее узком коридорчике, с такими же шелками для дверей. Это были так называемые «комнаты для прислуги», которые принадлежат квартирантам, а те их сдают, предпочитая иметь приходящую прислугу. Обиталище Икара было не больше шляпной коробки. Оно вмещало кровать, ширму, пару стульев и крошечный стол. Ширма была задрапирована старинными шалями, на стене – кожаная маска Арлекина XVII века (или более раннего), на столике сияла елка всеми свечками, а под нею была разложена целая коллекция подзорных труб, лорнетов и биноклей всех эпох, в порядке их преображения и усовершенствования. Тут я видела и знаменитые веера, познакомилась с историей французских, главным образом, и он их мне представлял: «веер придворной дамы, эпоха Людовика XIV. Веер буржуазной дамы при Людовике XVI. А тут Вы видите переход к Коммуне, а вот это уже Директория», и жизнь вееров и их обладательниц рассказывалась так ярко, что я чувствовала себя входившей то в одну, то в другую эпоху. Все эти ценности собирались Икаром на знаменитом Блошином рынке, где он умел, только прищурясь и поведя носом, в одну секунду извлечь из груды хлама – жемчужину. Так он жил, на своей вышке среди парусов-простыней, которые хлопали за маленьким окошком, и ему можно было, как никому, читать стихи хоть до утра…