Ночное зрение - [14]

Примерно в это же время на балкон дома напротив вывозят в кресле-коляске начальника одного из цехов бетонного завода Глебова, у которого весной разыгрался страшнейший ревматизм. Человек он веселый, хоть и немолодой, любит петь народные песни. При его красивом баритоне можно было бы иметь сольные концерты, а Глебов все пытается создать при заводе хор. Однако на репетиции редко приходят люди, имеющие голос, и Глебов в такие вечера бывает особенно грустен. Болезнь развила в нем давнюю страсть к рисованию: он ставит на балконе сконструированный им мольберт, больше напоминающий пюпитр, и с удовольствием рисует, отвечая на приветствия даже не кивком головы, а только улыбкой.

Выждав некоторое время после выхода Графина, во двор барыней выплывает Александра Григорьевна, бывшая бухгалтерша, женщина фронтовая, курящая папиросы. Она седая, терпеливая в разговоре, но не мрачная. Скорей спокойно-загадочная. Что-то киношное, столичное в ее милом наряде — она любит сиреневые и лиловые тона, тоскует о крепдешине и какой-то броши, утерянной несколько лет назад при пожаре в этом доме. В этом сезоне ее платье украшает лиловая розочка, похоже, из камня.

Графин и Александра Григорьевна здороваются. При этом Графин спокоен, а Александра Григорьевна часто поправляет в седых волосах скобу гребенки.

— Чо, Григорьевна? — говорит Графин.

— А что вас интересует? — деликатно осведомляется та.

— Сыграем? Метал колоду банкомет, и пот по лысине струился!

Александра Григорьевна дает поуговаривать себя, ссылаясь на то, что и народу мало, и деньги надо менять в магазине. Графин вытаскивает из кармана галифе полную горсть медных денег.

— Сколь тебе разменять?

— Слушайте! — зачарованно говорит Александра Григорьевна. — А они в самом деле у вас в кубышках хранятся?

— У меня в подвале монетный двор, — хитрованом рассыпается Графин.

Александра Григорьевна уходит за кошельком, где, по ее словам, остатки пенсии. Графин кладет на стол горсть новеньких монет. Они отражают солнце и уровень его благосостояния.

В одном из окон второго этажа появляется голый по пояс Федя Костенкин. Он растирается полотенцем, весело оглядывает двор и кричит:

— Графин, выходить, что ли? Давай мешай получше, я тебя нынче раскулачу!

Графин молчит, пускает клубы дыма. В трубке и груди его булькает, похрипывает.

Вскоре принялись за игру.

Порывы теплого ветра стремятся сбросить карты со стола, скрипят эмалированной чашкой фонаря на ближайшем столбе.

Молодуха Рязанова одной рукой качает коляску с ребенком, а другой двигает камешки по карте. Александра Григорьевна старательно сдерживает волнение: она курит и нарочито равнодушно смотрит на предвечернее солнце или поглаживает дворового пса Жулика, который, улыбаясь, положил к ней на колени многострадальную голову. Разомлев от ласки, он вприщур глядит, как чья-то хозяйка снимает белье с веревок, натянутых во дворе между столбами. Вдруг взлаивает и бросается к подошедшему к столу Гане Лихачеву. Все обращают на Ганю внимание, потому что знают: Ганя должен находиться в больнице.

— Ты, Ганимед, откуда в наших здоровых краях? — не отрываясь от игры, спрашивает Федя. — Отпустили, что ли? Режим нарушил?

— Сбежал я из больницы, — хрипит Ганя. Его почти не слышно.

— Что, что? — переспрашивает Федя, сморщив лицо.

— А! — машет рукой Ганя, горестно покачивает головой и удаляется к себе на второй этаж в комнату на подселении.

Возле стола все время крутится подросток Ермолаев по прозвищу Ермолай. Он нервно улыбается, почесывает то голову, то рукой руку, то подбежит к графиновским картам, то к рязановским, то крикнет:

— У вас же есть! Чо не закрываете? Александра Григорьевна, закройте бычий глаз!

— Десять?

— Ну да, десять — бычий глаз!

А Графин продолжает выкрикивать:

— Каря-баря! Смерть поэта!

— Что за каря-баря? — расстроенно спрашивает Александра Григорьевна, бегая взглядом по картам. Графин вежливо отвечает:

— Туда-сюда, как свиньи спят…

— Шиисят девять, — радостно поясняет Ермолаев и восхищенно следит за руками Графина.

— Ты кричи по-человечески, хрыч! — сердится Рязанова. — Надоело в кубики заглядывать!

— Сороковка-луковка!

— А смерть поэта? Смерть поэта-то что? — совсем расстроилась Александра Григорьевна.

— Фу ты, беда! — Графин недовольно опускает руки с мешочком: — Смерть поэта — тридцать семь!

— Ты вот что, Графин, — говорит Федя Костенкин, — ты не выдумывай!.. Вчера говорил на тридцать семь, что это вдова погибшего матроса, позавчера — до войны четыре года, в пятницу — еще как-то пыхтел!..

— В пятницу он говорил: даешь больничный!

— Как? — не понимает Александра Григорьевна.

— Ну повышенная температура! — поясняет Ермолаев, п улыбка растягивает его лицо от уха до уха.

— Все равно, Графин, не по-людски кричишь! — успокоение говорит Федя.

— А ты соображай, в институте учишься, — вступается за Графина Ермолаев и получает от Феди легкий подзатыльник, но лишь мимолетной тенью отражается это на его улыбке. Он, кажется, только развлек его. Но чтоб немного помолчать, Ермолаев находит в кармане гайку «на пятнадцать» и мусолит ее во рту.

Слышится песня: «…Там под солнцем юга ширь безбреж-ная-а… Ждет меня подруга чуть-чуть нежная-а-а…» — и к столу подъезжает на велосипеде Митяшка Бабаенок, маленького роста человек, который, напиваясь с получки, закапывает заначку под каким-нибудь столбом во дворе, а утром ищет, и если даже находит тот столб, то не находит заначки. На это есть Ермолаев — молодой санитар пригородного двора. Правая штанина старомодных Митяшинских брюк перехвачена у манжетов прищепкой, чтоб не затянуло штанину в цепь велосипеда. Митяшу трудно понимать новому человеку: он не может произносить шипящие.