Ночное зрение - [13]

— Я их, дядя Леня, потерял, правда. В милицию чо-то сразу побоялся, а потом запустил…

— Стоп-стоп-стоп! Пых-пых… Как это потерял, ты расскажи вот…

— Длинный это рассказ, — ответил Василий. — А ты, дядя Леня, портянку-то не по-армейскому мотаешь… Не-ет…

— Я по-крестьянскому мотаю, а ты мне не указ, Васька… У меня этот сустав на пятке еще с войны раздроблен. Вот и мотаю, как удобней… Пых-пых… Переку-у-у-ур! Ну, давай, Васена! Садись…

— Да, — отмахнулся Василий, садясь. — Чо рассказывать? Я ж говорю, дядя Леня, после той цирюльни… месяца три ждал, чтоб домой не тянуло к родной жене. Ляжет иногда какая-нибудь шельмочка со мной, дышит в подмышку, а я думаю: эх ты, дура ты, дура… любил ведь тебя кто-нибудь, мамка ведь у тебя есть. Да так всю ночь и пролежу: то сплю, то думаю. А в одно утро, вот как седни, враз отрезвел. Поеду, думаю, к сестре, в Канск-город. Поеду, думаю, пока на книжке еще осталось. Взял денег в карман — они пищат, на волю просятся. Ну я подарков накупил. Сестре Надежде — на платье, свояку — бутылку, старшему племяннику — духовое ружье это, младшему — книгу «Как закалялась сталь»… Билет взял. Рублишки все пищат — праздник, вроде жизнь новая начинается. Поехал. Очнулся на станции Чаны — ни тебе вещей, ни денег с чемоданом. А документы вот тут в пинжаке лежали — и нет. Хожу по этому вокзалу. И никого-то родни нет. Сестренка в Канске спит, не знает… Ничо не знает: каково ее братцу… Рожала меня мать, думаю, от болезней хранила, баюкала — песни пела… И сам-то мальчонкой все глядел: где это земля с небом сходится? Э-эх!

— И что? — задумчиво, сквозь прокашливание спрашивает дядя Леня. — Интересно: что дальше было?

— Пора нам, — встал Свербейкин. — Сколько ж можно?

— Чего ты? — строго спросил дядя Леня.

— Да пить охота! — усталым голосом ответил Свербейкин.

— Вон сбегай-ка в профилакторий за куревом, там и попьешь заодним…

— Да мимо ж пойдем. Какой из меня скороход…

Уже стоя, дядя Леня продолжал ворчать:

— Рассказывает ему человек, чего по радио не передают, — дак нет! Как черви его точат… Студент тоже…

— Ладно, — говорит Василий, разминая ноги. — Дорогой расскажу. А то, я смотрю, попадет вам от начальства.

У профилактория снова останавливаются. Ждут, когда молодой сходит за водой и куревом.

— Вот так, — вздыхает дядя Леня. — Лови блоху, а не жизнь плоху… А чего это тебя так скособочило?

— Ага… Ограничение движения в области правого плеча пишут… А рука — вишь, — Василий согнул руку в локте и стал поднимать на уровень плеча. Рука поднялась с легким треском. — Вот…

— Правого… — мрачно усмехается дядя Лепя. — У рабочего человека все плечи правые, неправых нет… Да. А вообще, — отвернулся он в сторону тропки на профилакторий, — иди-ка ты, Васена, пока Свербейкина нет. Уезжай в свою деревню, выправляй документы да детей заводи, чтоб за землю держались… Умней тебя чтоб были. Чудной ты! Простой, сказать. Я ведь думал, ты по дороге убежишь от старого да хромого, дак ведь… Иди давай по холодку…

Но Василий не шел. Стоит лыбится.

— Иди! Чо встал, луковая твоя голова… Щас на тебя всех собак навешают — и в колонию. А там позорно находиться… Молодой, здоровый, руки-ноги на месте. Ну, скрипит рука! Дак ты ж не спортсмен, так я говорю? Или я неправду говорю?

— Нет, дядя, — посерьезнел Василий. — Сил у меня больше нет. Нету моих сил… Куда скрываться? Я вот подумал. Ну дадут годок, а мне польза. Документы потом выдадут — и я в село. Не в свое, пускай… мало ли их? В одной Сибирюшке не счесть сколько… А тут этот же год будешь ходить, документы хлопотать, да унижаться, да протоколы подписывать…

— Дак порядок — он порядок и есть, — значительно развел руками дядя Леня. — Но смотри, сынок… Чужая душа потемки, может, ты и прав…

— Прав, дядя. Да и вам за меня было бы, поди?

— Это уж не твоя забота…

На изгибе тропы, в ельнике, показался Свербейкин с сигаретами.

— Чо это он так много? — удивился Василий из вежливости. — Ты ж не куришь, дядя?

— Огород городить.

— А-а…

— Ага-а… Ну что: посидим, покурим да вперед пойдем?

— А куда назад-то? — хохотнул Василий. — Вперед…

— Чего это вы такие веселые? Чо смеетесь? — спросил, подходя, Свербейкин. Глядя на них, Свербейкин помрачнел: ему казалось, что причина смеха — его ковыляющая походка. А ее, этой причины, вообще не было. Так-то.

ИГРА В ЛОТО

Такие дома строили у железнодорожных станций, в речных портах. Двухэтажные из серых и черных шпал, с окнами в суриковой обналичке. Летом во дворах этих домов пахнет помойкой, и если бы не повсеместная кленовая, тополевая, бузиновая зелень, если бы не цветущие палисадники, то пахло бы еще дезинфекцией.

Во дворе дома, о котором я хочу рассказать, стоят вкопанные в землю столики, и, как только с ближайших заводов — бетонного, асфальтного и щебеночного — пойдет по домам первая смена, за столиком появляется зубастый и до голубизны выбритый старик, который зимой ходит со скребком, ломиком и метлой. Его зовут Графином, и зимой этот знающий себе цену человек чистит общественные уборные, летом же читает книги и играет в лото.

Выходя из подъезда с вечно поломанной дверью он несет с собой три мешочка. В одном из них трубочный табак или махорка, желательно Моршанской табачной фабрики; в другом — карты и кубики для игры в лото, а в третьем жареные семечки для женщин и детей. Графин курит так много, что если он идет по улице с подветренной стороны и еще не видно его лица, то не надо быть сыскной собакой, чтоб понять: Графин идет. Говорят, по этому запаху в молодости его всегда находила жена, где бы он ни искал уединения. Пальцы у него короткие и мощные, кулак сжимается в гирьку желто-коричневого цвета, когда он кладет руки на столешницу.