Ночное дежурство доктора Кузнецова - [13]

 Очнулся я от того, что меня теребили за плечо. В щели между шторами пробивались лучи солнца. Я открыл глаза. Надо мной склонилась Аглая.

 — Борис, просыпайся. Зачем закрылся, еле второй ключ нашла. Северцева из третьего люкса умерла. Отёк легких. Даже реаниматологов вызвать не успели. Там уже ответственный дежурный, сделай запись в карту, ты ведь смотрел её ночью.

 Я встал с кресла. Голова была удивительно ясной, я помнил всё.

 — Аглая, — чётко проговорил я, глядя ей в лицо. — Я не был у Северцевой ночью.

 — Но я же видела тебя…

 — Правильно, и я тебя видел. Я возвращался из третьей кардиологии и заходил в четырнадцатую палату. Розенталь просил приглядеть там за свежим инфарктником.

 — А чего ты мчался, как угорелый?

 — Живот прихватило.

 — Ладно, я так и скажу, если кто ещё тебя видел, — недоверчиво протянула Аглая, направляясь к двери.

 Я понимал, что сумасшедшее дежурство кончилось, и больше ничего не будет. Мне безумно хотелось забыть об этом навсегда, но вот часы… Я достал их из кармана халата, повертел в руках, прочитал надпись. Она была всё та же, иначе быть и не могло. Я откинул крышку. Стрелки замерли на половине четвертого.

 Я положил часы в карман, надел пальто. Пора было возвращаться домой. Я спустился в холл. Прибывающий на работу народ толпился у треноги с фанерным щитом, пересечённым в верхнем углу чёрной траурной лентой. Я протолкался ближе и прочитал, что вчера в ночь скончался член-корреспондент Академии медицинских наук, консультант Центральной клинической больницы профессор Розенталь Леонид Викторович. Я опустил руку в карман. Часы были на месте. Теперь уж точно пора домой. Жизнь и смерть остались позади. Впереди маячило только туманное время.

Послесловие автора записок

 Я уже немолод. Много разного повидал за свою жизнь, но так и не могу понять, что произошло со мной тогда, в семьдесят четвёртом. Я иногда прихожу на Донское кладбище на могилу профессора Розенталя. Могила совсем заброшена, я убираю её, как могу. Стою молча, выкуриваю сигарету. Я не задаю профессору вопросов, понимаю, что ему известно не больше моего.

 Мне удалось выяснить, что Катя существовала на самом деле. Почти всё совпадает, а главное, я знаю об этом и у меня есть несколько её фотографий, нечётких и расплывчатых, откуда-то многократно переснятых. Но одно-единственное несовпадение разрушает всё. Катя, Екатерина Николаевна, никогда не носила фамилию Кузнецова. Приехав в Москву из Мотовилихи, что под Пермью, она сразу же, а именно в двадцать первом году, вышла замуж за некоего Северцева, сведений о котором не сохранилось. Работала в хозяйственном отделе московского НКВД, после расстрела Ежова пробыла в лагере недолго, её освободили по личному указанию Берии. В войну по линии НКВД курировала партизанское движение, после Победы следы её теряются, и сведения о ней есть только с середины шестидесятых, как о близкой подруге Екатерины Фурцевой. Несколько лет она работала в секретариате советской делегации при ООН, потом вышла на пенсию. Умерла совершенно одинокой зимой семьдесят четвёртого в Центральной клинической больнице, как раз во время моего внеочередного дежурства. Я проверял дату. Мне известно, где она похоронена, но ни разу не был на её могиле. Не хочу. Злопамятен.

 Евгений Иванович Чазов, ведавший до перестройки всей кремлёвской медициной, очень симпатизировал мне. По моей просьбе он распорядился допустить меня в Объединённый архив Четвёртого Главного Управления[3], я долго искал там сведения о докторе Борисе Васильевиче Кузнецове, работавшего в Кремлевской больнице на Воздвиженке в тридцатые годы. Не нашёл ничего.

 Ни в литературе, ни в интернете не упоминается Яков Каграманов.

 Из-за этих противоречий мне так и не удалось выстроить хоть сколько-нибудь полную цепочку событий, понять, какую роль кто играл. Да и надо ли? Есть, в конце концов, вещи необъяснимые. А если учесть ещё, что само время, о котором я рассказал, переполнено иррациональным, искривлено, часто недоступно пониманию, даже если принять многие спорные допущения, то надо бросить гадать. Не имеет смысла, хотя интересно.

 Всё меняется быстро, особенно теперь. У меня множество регалий, я главный медицинский консультант Управления делами Президента, заведую кафедрой, у меня много учеников и совсем мало свободного времени. Его никак не остаётся на пустые воспоминания. Вы должны понять, что я, рационалист до мозга костей, давно бы забыл обо всём, что произошло в семьдесят четвёртом, списал это на бредовое состояние вследствие усталости, временное помешательство, цветной и живой сон, такие, знаете, бывают, да мало ли на что можно всё списать. Если бы не часы. Оспорить это доказательство невозможно, хотя и непонятно, доказательством чего эти часы являются. Но я всегда ношу их с собой на тот случай, если возникнет необходимость попросить кого-нибудь из ординаторов остаться подежурить вне очереди и присмотреть за больным ночью. У меня есть предчувствие, что эта необходимость скоро возникнет.

Я понимаю, что всё сотрётся. Мы бежим в будущее вместе с остальной частью человечества и не желаем оглядываться, и впереди — счастье, похожее на весёленький такой ситчик миленькой расцветки, необыкновенная легкость и чертовски приятная глупость. Кому надо оглядываться и смотреть туда, где низменные и возвышенные страсти, подлость, фанатизм, страх, нелепица, глупая гордыня, мистичность событий и странные совпадения свились в тугой клубок, который уже невозможно распутать, и виноватых нет. Да и кому это нужно, распутывать. Уже ушли последние свидетели, умрут их пожилые дети и внуки, мы станем совсем цивилизованными и будем думать о тёмном и зловещем веке так, как думаем сейчас о тяготах крепостничества или войне с Наполеоном. Как о строчках из учебника истории, потому что реальные люди, искавшие ответы на мучительные вопросы, принимавшие тяжкие для себя решения, просто страдавшие, давно канули. Поодиночке или скопом. И не стоит труда мучиться вопросами почему, зачем, да ради чего. Не заморачивайтесь, господа, живите! Пока позволено.