Ночная диверсия - [5]

— Вы… Вы — Ольга Семеновна?

Он назвал пароль.

Ольга приветливо улыбнулась и протянула руку, потом, спохватившись, что рука в земле, подставила для приветствия локоть.

Это получилось так неожиданно, что оба рассмеялись.

— Заходите в дом.

Потом, извинившись, оставила его одного. Через несколько минут вошла уже в другой одежде, сразу повзрослевшая, серьезная.

Итак, я вас слушаю, — сказала она по-немецки.

Отто также по-немецки рассказал о разговоре с Аркадием Савельевичем.

И, не удержавшись, добавил:

— Я так рад, что мне придется работать именно с вами!

Ольга строго оборвала его:

— Если уж нам придется работать вместе, давайте договоримся раз и навсегда: комплиментов друг другу не говорить.

И, помолчав, добавила:

— Ведь из-за знакомства с вами мне приходится жить без папы. Он переведен в другой город, а здесь все считают, что он за что-то арестован.

— Вы так хорошо владеете немецким. От отца?

— И от него, он неплохо знает ваш язык. Но я ведь кончаю педагогический и как раз готовлюсь стать преподавателем немецкого.

Договорившись о завтрашнем «официальном» знакомстве в городском саду, Отто ушел. .

Откровенно говоря, ему не хотелось так быстро покидать этот маленький, уютный домик.

Глава вторая

Война застала Нину Глобину в небольшом курортном городе. Здесь она проходила производственную практику. Когда фронт стал приближаться, Нина заторопилась в областной центр, в институт.

«Ведь я почти врач, — думала она, — и мое место на фронте».

Вытащив из-под кровати чемодан, она стала торопливо укладывать туда вещи. Нина торопилась, бросала в чемодан все, что попадалось под руку.

Попыталась закрыть замок, но не смогла. Сбросив чемодан на пол, она стала на него коленями и начала возиться с непослушным замком.

За этим занятием и застал ее главный врач больницы Сергей Петрович Карташов.

Небритый, заметно осунувшийся за эти дни, он присел на стул и проговорил усталым голосом:

— Я у вас, товарищ Глобина, видел комсомольский билет. Зачем вы его носите?

Нина растерянно посмотрела на Карташова.

— То есть как это — зачем? Я вас совсем не понимаю, Сергей Петрович.

— Чего же тут понимать? Вы сами знаете, какая сейчас обстановка в городе. Почти все врачи призываются в армию, а вы, вместо того, чтобы помочь, бельишко в чемодан укладываете. Сказать вам, как это называется? Дезертирством, девушка, вот как.

— Я не дезертирую, Сергей Петрович, я возвращаюсь в институт. А оттуда, наверное, на фронт.

— Фронт, фронт! Вы что же думаете, раз война, у нас здесь люди больше в медицинской помощи не нуждаются? Может, им теперь нужно знахарок заводить? Вы об этом подумали? А о том, что не сегодня-завтра к нам начнут поступать раненые, вы подумали?

Нина растерянно помолчала, а потом заговорила виновато:

— Сергей Петрович, я действительно не думала. Может, вы и правы. Но мне в любом случае нужно позвонить в институт.

Лицо главного врача посветлело. Он дотронулся рукой до плеча Нины:

— Только звонить тебе придется с междугородней: от нас в область не дозвонишься.

Через час-полтора Нина уже была в центре города. Она очень любила этот небольшой, но шумный и веселый город-курорт. Узкие, извилистые улицы и дома самой разнообразной архитектуры уползают вверх, в горы. А как хороша в этом городе набережная, обрамленная аллеей великанов-тополей!

С одной стороны ее — вечный, то мерный, то порывистый, штормовой плеск моря, голубеющий необозримей простор, с другой — тишина и прохлада, тихий шелест густой зеленой листвы…

А как красиво серебрятся листья в лунные ночи! И, кажется, что это не отсвет луны, а отсвет листьев ложится на темные притихшие волны, и, как продолжение серебристого шелестения тополей, белеет до горизонта извечная, столько раз воспетая, но всегда трогающая сердце своей красотой лунная дорожка.

…Нина шла по улицам города и не узнавала его. Был он непривычно притихшим, утратил свой прежний нарядный вид. Здания и дворцы, выкрашенные в грязно-зеленый цвет, выглядели уродливо, нелепо. И не беззаботных курортников увозили машины, а зенитные орудия и солдат с суровыми лицами. И всюду в городе рыли щели, бомбоубежища.

Созвонившись с институтом, Нина вернулась в больницу и с головой погрузилась в работу.

С первых же дней после приезда на практику у Нины установились сложные взаимоотношения с зубным врачом — Олегом Дмитриевичем Нарвильским. Это чувство неприязни возникло сразу же после того, когда он, знакомясь, подал Нине руку. Рука была мягкая, белая, с безукоризненно обработанными ногтями. Прикоснувшись к этой руке, Нина не ощутила рукопожатия, а только неприятный холодок.

Когда-то, еще в детстве, кто-то из мальчишек сунул ей в руку ужа. Тогда она страшно испугалась, и чувство омерзительной гадливости сохранилось надолго. Сейчас у нее почему-то мелькнуло такое же ощущение. Позже Нина старалась разобраться в своих чувствах, но не смогла.

Олег Дмитриевич был молод, но уже считался одним из лучших специалистов в области. На первый взгляд его можно было даже назвать красивым, но его портили низкий, как будто срезанный лоб, тонкие губы и мелкие, редко посаженные зубы. Глаза у него были маленькие, бесцветные.